В плену королевских пристрастий

– Если с первым, я еще могу согласиться, то второе Ваше условие приведет к тому, что в наших владениях не будет никакого порядка. Неужели Вы действительно настаиваете на этом?

– Пусть не всегда, хотя бы изредка, позволь ей это.

– Да все равно не будет порядка. У нее в ногах будет валяться все владение, вопя о несправедливости: "Соседа помиловали, за тоже самое, а меня нет". Закон должен быть один. Даже если этот закон иногда – мое слово.

– Тогда не миловать, а иногда смягчать наказание, заменяя его, например, более унизительным, но менее суровым.

– А вот насчет этого я, пожалуй, спорить не буду… Такое развлечение я готов ей предоставить.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно кивнул король, – я надеюсь, это порадует ее, и вернуться к тебе ее не придется заставлять.

– Вы боитесь пригрозить ей моим распятием?

– Если честно, то боюсь, Алекс… Если она не согласится, мне же придется выполнить угрозу и потерять вас обоих… или не выполнить и окончательно потерять ее, а она нужна мне, очень нужна, Алекс.

– Хорошо, я сам за ней съезжу, и сам с ней поговорю, она наверняка согласится вернуться. Особенно если ей дать хотя бы пару дней в монастыре пожить, чтоб успокоилась немного, да обиды позабыла…

– Я не возражаю, несколько дней я готов подождать. Слугам сейчас скажешь, что на богомолье она уехала. А через пару дней поедешь за ней, и все сделаешь, чтоб вернуть ее.

– Сделаю. Она вернется, обещаю.

– Очень хочется надеяться, – тихо проронил король и отвернулся к окну кареты.

  Катарина обедала в трапезной с монахинями, когда вбежавшая сестра Лидия, сияя улыбкой в пол-лица, доложила:

– Матушка Серафима, Алина приехала, к отцу-настоятелю сейчас пошла и просила дочку ее привести.

  У Катарины от волнения перехватило дыхание. Она столько ждала этого визита своей матери, как уже под воздействием бесед с обитателями монастыря, привыкла говорить и думать о ней, что сейчас боялась поверить собственным ушам.

– Сейчас отведешь, скажи только сначала: как она, голубка наша? – лицо пожилой монахини тоже осветила улыбка.

– Хорошо, хорошо, матушка, улыбается, смеется, и глаза, словно сапфиры блестят. Увидела меня, обняла, расцеловала, соскучилась по вас всем, говорит, сил нет. Подарков привезла всем. Во дворе две лошади с тюками стоят, столько привезла всего… Отцу Стефану меховую душегрейку сразу вручила, и пожелала, чтоб он никогда не мерз, стоя на воротах, он даже прослезился. А сейчас она с отцом-настоятелем беседует и дочку ждет.

– Тебе никак тоже что-то привезла?

– Сказала, что всем привезла, но попросила разрешения попозже все вручить. Очень отца-настоятеля увидеть хотела. Так, что я, не мешкая, ее сразу к нему и повела. Не убегут подарки ведь.

– Ты Катерину отведи, а потом лошадей распряги и верни проводникам.

– Распрячь, распрягу, матушка, а возвращать их некому. Алина сказала это наши теперь лошадки, чтоб провизию возить, тоже подарок.

– Где ж их держать-то?

– Алина горских, вьючных лошадок привела, этим даже стойла не надо, лишь бы место, где постоять было, да клок травы дали б им… Они хоть и неказисты на вид, но цены им в горах нет. Я всегда о таких мечтала, матушка.

– Ой, и накажу я тебя, Лидия, за леность и мысли подобные, – строго взглянула на нее та.

– Любую епитимью наложите, матушка. Согласная я. Только лошадок не отбирайте. Я ж с ними теперь любой провизии на год вперед привезти смогу.

– Вот коли, отец-настоятель разрешит их оставить, то будешь убирать за ними и следить, раз так нужны они тебе.

– Буду, с радостью буду, матушка. Благодарю Вас.

– Иди Катерину отведи, – мать Серафима вздохнула и обернулась к Кэти, – Что сидишь-то? Али не слыхала, что мать твоя приехала или видеть ее не хочешь совсем?

– Хочу, – тихо прошептала Кэти, поднимаясь.

– Что-то незаметно, девонька, – мать Серафима удивленно качнула головой, – другая б на твоем месте уже летела б к своей матушке, к тому же такой, как она, а ты стоишь как изваяние замороженное. Не стой, иди, ждет она тебя.

  Кэти в сопровождении Лидии вышла. Мать Серафима проводила ее долгим взглядом:

– И что за девочка… и не достучишься к ней никак… даже Алине и то не рада… Неужто и на нее обиду какую-то держит? Чем же обидели то так ее, что не радует ее ничего совсем?

  Она медленно обернулась и наткнулась на холодно-колючий взгляд самой старшей из монахинь – матушки Калерии, соблюдающей обет молчания.

– Что-то не так, матушка?

  Мать Калерия поднялась, медленно подошла к тарелке, из которой ела Кэти, взяла ее и, шагнув к мусорному ведру, стоящему в углу, бросила туда.

– Вы считаете, я не должна была отпускать ее, пока она не доела? – тихо осведомилась мать Серафима. Она привыкла слушаться мать Калерию, которая очень долгое время, пока не приняла обет молчания и не передала бразды наставничества ей, возглавляла женскую часть их обители.

  Та отрицательно покачала головой, потом плюнула в ведро и вышла.