В плену королевских пристрастий

– Никак старших осуждать удумала? – грозно повернулась к ней мать Серафима.

– Что Вы, матушка… что Вы… и в мыслях не было… я, наоборот, о матушке Калерии лишь хорошее сказать хотела. А коли худое, что сказала, то накажите. Но право слово, сказала без умысла какого, матушка.

– Хорошо, ежели так, – кивнула мать Серафима и вышла из трапезной.

  Нина облегченно вздохнула, мать Серафима была намного менее строгой наставницей, чем мать Калерия, когда та возглавляла их небольшое сестричество в монастыре. Если б той также показалось, что она осуждает кого-то, замечанием она бы не отделалась. В лучшем случае сутки б у креста во дворе на коленях бы замаливала этот грех.

  Напоив Кэти успокоительной настойкой, Алина отвела ее в ее комнатку, и уложила на кровать. Обессиленная, наплакавшаяся Кэти быстро уснула. Алина попросила отца Стефана присмотреть за ней и вернулась в келью отца-настоятеля.

– Ну как она? – увидев Алину, отец настоятель поднялся ей навстречу.

– Уснула, Отче. Такой стресс у девочки… Не ожидала я…

– А ты что хотела? Приехать и увидеть ласковое нежное создание с открытой душой?

– Конечно, хотела, – Алина игриво улыбнулась. – Вы же на чудеса способны, Отче. Если уж меня Вам разморозить удалось…

– Ты себя не ровняй с ней… Ты никого лишать жизни не пыталась, ты сама жить не хотела, потому что считала, что ни ты, ни твоя любовь никому не нужны.

– Не пыталась лишь потому, что не знала, что могу, да и не давало мне это ничего. Некого мне было убивать-то… А так, я ничуть не лучше ее была…

– Нечего на себя наговаривать, – строго проговорил отец-настоятель, – Кому ты говоришь это? Я тебя лучше тебя самой знаю, так что, не пытайся ее таким способом выгородить, не поможет.

– Строги Вы к ней, Отче… ой строги, – Алина удрученно вздохнула.

– А чего жалеть ее? Девочка ведь даже не от жизни тяжелой избавиться старалась, а от счастливой на ее взгляд соперницы, которой любовь отца простить не смогла. Я все надеялся, осознает, искренне покается, захочет душу свою от греха очистить… Ничего подобного. Вернуть все хочет, забывая о том, что сделанного не воротишь, или забыть и не вспоминать никогда, а больше ничего… А так душу не лечат.

– Она что не исповедовалась, Отче?

– Алина, то, что она рассказала мне все, исповедью никак назвать нельзя. Она не раскаялась в содеянном, ты понимаешь меня? Она удовлетворилась твоим прощением, в котором не сомневается, и с огромным удовольствием поверила в твои слова о том, что это ты во всем виновата… Я пытался ее образумить и поговорить с ней, но она замыкается. Она закрыла душу, поэтому ей так плохо здесь. Она живет в постоянном страхе, что правда о ней раскроется, и ее оправдания разлетятся, как карточный домик под порывами ветра. Она хочет уехать отсюда и все забыть, не понимая, что от себя не убежишь, и что только стены монастыря хранят ее от того, кто ждет ее за ними.

– Он не ушел?

– Куда же он уйдет от такой добычи?

– Неужели сделать ничего нельзя?

– Почему нельзя? Можно. Душу от греха очистить и служению Богу ее посвятить… Тогда никакой демон не страшен.

– Она монахиней стать должна?

– Необязательно. Богу служить и не в монастыре можно, ты же знаешь. В монастыре тяжелее жить, но проще от соблазнов скрыться. А в миру наоборот. И выбор каждому предстоит сделать самостоятельно, по какому пути идти.

– Самостоятельно? – Алина усмехнулась. – Ой ли, Отче?

– Хорошо, не всегда самостоятельно. Бывает, что Господь заранее путь предначертал, а твое дело идти, и не роптать.

– А я ведь проситься остаться приехала…

– Знаю, – кивнул отец-настоятель, потом осторожным движением приподнял голову Алины и заглянул ей в глаза: – Но не приму. Как паломница, на богомолье приехавшая, пожить, сколько хочешь, можешь, а на большее даже не рассчитывай. Не твое это. Тебе другой путь указан.

– А я вот, как паломница, возьму, да и на всю жизнь здесь останусь, – Алина невесело усмехнулась.

– Не останешься, девочка моя любимая, – отец настоятель грустно улыбнулся, – тебя долг позовет. Да и приедут скоро за тобой. Сама ведь знаешь.

– Не могу я там, не могу, Отче – Алина упала перед отцом-настоятелем на колени и, уткнув голову в его руки, заплакала. – Я среди такой грязи живу, Вы и подумать про меня такое раньше не смогли бы… И самое ужасное, ведь я отчасти в ней сама виновата… Из-за того, что я самого начала в нее ступить отказалась, они окружили меня ей, и топят в этой грязи все и всех вокруг… и остановить это не могу, пыталась, но не могу… Не получилось из меня проповедницы… получается я лишь их жизни храню, а они их тратят на жизнь в грехе и распространение греха… То есть я помогаю им этот грех распространять… Вот ведь как получатся, Отче.

– А ты значит, проповедницей стать пыталась? Сама решила или подсказал кто?

– Я остановить все это хотела и не раз… А получалось еще хуже…

– Если б все так легко изменить было, девочка моя глупенькая… – отец-настоятель ласково погладил плачущую Алину по голове. – Люди самого Спасителя слушать отказывались, а ты горюешь, что тебя не послушали.