В подполье Бухенвальда

— Как ничего не сделал? А ты сделал? Это твой отец делал революцию в России, а ты пришел на готовое. А я маленьким мальчишкой уже расклеивал прокламации, умел прятаться от шпиков, знал, что такое конспирация. Ты еще носил короткие штаны, когда меня уже били жандармы.

— И как тебе это нравилось? — спокойно спрашивает Сергей.

— Что нравилось? — не понимает Альфред.

— Да жандармские побои?

— Почему нравилось? Они меня били потому, что видели во мне врага. Классового врага. Понятно?

— Нет, не понятно. Жандармы били тебя потому, что ты их классовый враг. Это понятно. А вот сегодня утром, по твоей вине, твои товарищи лагершутцы били Ивана Погорелова, бывшего шахтера из Горловки, комсомольца, красноармейца… Что же, он тоже твой классовый враг? И за что били? За то, что парень не хочет работать на благо вашего проклятого «фатерлянда»? Вот это мне непонятно. Я слишком мягко назвал тебя жандармом за то, что ты оправдываешь действия лагершутцев. Ты поступил как фашист.

Альфред бледнеет, потому что в его понятии нет оскорбления более тяжелого, чем «фашист». Вот он растерянно стоит перед Сергеем, неожиданно забыв все русские слова, и вдруг садится за стол, спрятав голову в сложенные на столе руки.

Несколько минут длится тягостное молчание. Потом Альфред поднимает лицо и как-то глухо говорит:

— Иван Погорелов — кантовщик и лодырь. Он не ходит на работу и нарушает наш лагерный порядок, а не порядок наших врагов. Если каждый день на работу не выйдет тысяча человек, потом две тысячи человек, потом три тысячи человек, комендант скажет, что немецкие «политики» не могут руководить самоуправлением лагеря. Опять придут к власти «зеленые», бандиты, а ты, я и все политики пойдут в штайнбрух, а оттуда — в крематорий.

— Это понятно, Альфред. Понятно тебе, мне, понятно нашим людям, которые введены в курс дела, но это непонятно Ивану Погорелову и сотням таких же, как он. Пойми, что он тоже прав по-своему, потому что, укрываясь от работы, он с риском для жизни, по-своему тоже борется.

— Не нужна нам такая борьба одиночек, если они подводят под удар нашу организованную борьбу, борьбу масс. Ты назвал фашистом меня — немецкого революционера-профессионала и защищаешь отдельную личность только потому, что он когда-то был шахтером, комсомольцем, советским человеком. — Альфред выпрямляется на своем стуле и, заранее торжествуя, заканчивает. — Значит, я неправ только потому, что я немец? А где же ваш принцип интернационализма?

— Ты совсем запутался, Альфред, и мне тебя просто жаль. В данном случае Иван Погорелов не какая-то отвлеченная, одиночная личность, а часть массы. Да, да — это масса. Только по нашей с тобой вине это еще не организованная нами масса, не привлеченный к нашей борьбе человек, но уже стихийно ищущий способы сопротивления, способы борьбы. Когда мы пошлем его на производство не просто работать, а работать на нас, на организацию, вот тогда ты поймешь его ценность и красоту и тогда стыдно тебе будет за эту сегодняшнюю пощечину. В данном случае одиночкой оказался ты, Альфред, потому что кичишься опытом подпольщика-профессионала, а не понимаешь значения таких Иванов Погореловых, значения масс. Такие, как ты, играли какую-то роль в истории нашей революции во времена «Народной воли» и «Черного передела», но это уже пройденный этап, и возврата к нему не будет. Много еще с вами, чертями, придется работать, но мы все же повернем вам мозги в нужную сторону. В этом ты мне можешь поверить. Ну, давай, что ли, сигарету, а то уши пухнуть начинают.

Альфред выложил на стол начатую пачку сигарет, зажигалку и, глядя куда-то в пустоту, в угол, где за посудным шкафом начинали сгущаться вечерние сумерки, нехотя проговорил:

— Ты меня сильно обидел, Сергей. Мне сейчас больней, чем было Погорелову. Но я не сержусь за то, что ты ненавидишь немцев и Германию. Вы, русские, имеете на это право.

Сергей сел рядом с Альфредом и, положив на его ссутулившиеся плечи руку, очень проникновенно и взволнованно заговорил:

— Вот и опять ты неправ, дорогой Альфред. Как историк я всегда уважал вашу страну, ее славное прошлое, ее науку и искусство. Даже это богом проклятое место замечательно своим прошлым. Да, Тюрингия! Обжитая веками Тюрингия!..

Сергей уже не сидит. Он быстро ходит по комнате, задевая углы столов и скамеек полами полосатого халата. Глаза под очками светятся вдохновением, и даже ростом он кажется выше, стройнее. Альфред поворачивает голову вслед за шагающей фигурой Сергея, удивляясь перемене, происшедшей у него на глазах. А Сергей ходит, заложив за спину руки, и говорит о том, о чем, по-видимому, много думал.