В погоне за искусством

– Почему люди слушают Вагнера? – спросил меня Герхард Рихтер за ресторанным столиком в Кёльне. – Я этого просто не понимаю.

Потом он скорчил недоуменную гримасу и рассмеялся. Лично у него, признался Рихтер, – просто аллергия на Тристана и Изольду и Гибель богов, – но, когда сегодня утром он включил радио у себя в мастерской, оттуда полилась именно эта напыщенная музыка. Так что он выключил радио и стал слушать то, что ему ближе: музыку аскетичного минималиста – американского композитора Стива Райха.

Нелюбовь Рихтера к Вагнеру была вполне понятна. Маленький, аккуратный, полный иронии и самоиронии, он всем своим обликом воплощал отрицание музыки Вагнера. Трудно представить себе кого-то, чья манера держаться меньше подходила бы Зигфриду или Вотану. Он был противоположностью Гилберта и Джорджа или Марины Абрамович: художник, не показывающий себя. В его искусстве автор отсутствует – или так, во всяком случае, кажется.

За ланчем Рихтер поделился своими опасениями по поводу Йозефа Бойса, который преподавал в Дюссельдорфской академии художеств, когда Рихтер там учился в начале шестидесятых годов, а потом стал его коллегой в том же учреждении. Бойс был самым известным из послевоенных немецких художников, во всяком случае – до того, как Рихтер выдвинулся на первый план. Рихтер «несколько скептически» относился к своему старшему и более знаменитому собрату.

– Я чувствовал, что он отчасти маньяк.

Подобно Г&Д, Бойс носил униформу собственного изобретения. В его случае это была фетровая шляпа, американский жилет с массой карманов, джинсы Levi’s и английская рубашка. Шляпа нужна была и для тепла, но вместе эти предметы одежды делали его узнаваемым с первого взгляда. Образ Рихтера, напротив, почти не возникает в его работах. Единственным исключением была картина 1966 года, видимо сделанная по случайной фотографии, настолько размытой, что его почти не узнать. В результате до нашей встречи я плохо представлял себе, как он выглядит. Его одежда – спокойный костюм, отсутствие галстука – была настолько сдержанной, что делала ее обладателя незаметным, почти невидимым. Нельзя было и помыслить о том, что его будут узнавать и приветствовать на улицах, как Герберта и Джорджа или того же Бойса.

Бойс не только создавал картины, скульптуры и инсталляции, но и устраивал перформансы. Однажды он провел несколько дней в клетке, пытаясь наладить общение с койотом, и, как известно, пытался объяснить картины мертвому зайцу.

– Бойс, конечно, влиятельная фигура, – вслух размышлял Рихтер. – Отлично умел развлекать публику. Я не умел так красиво говорить, как он. Я вел себя тихо.

Однако, по его мнению, «…искусство должно быть серьезным, оно не шутка».

– Я не люблю смеяться над искусством. Но, – радостно заметил Рихтер, – я до нелепости старомоден.

И тут я заподозрил, что он слегка подшучивает; в конце концов, он был одним из самых радикальных живописцев наших дней, суперзвездой современного искусства, и регулярно возглавлял списки самых почитаемых из ныне живущих художников.

ГЕРХАРД РИХТЕР

В СВОЕЙ КЁЛЬНСКОЙ МАСТЕРСКОЙ

2017

Вместе с тем, как признался Рихтер, по своим политическим взглядам он «разумеется, консерватор». Однако, по его мнению, «…каждый человек отчасти консерватор, каждому нужно обогревать свою квартиру и готовить себе еду», так что консерватизм – это нечто одновременно неизбежное и невозможное:

– Ты не можешь быть консерватором, потому что для этого нет подходящих условий.

Другими словами, он был бы консерватором, если бы было что консервировать и сохранять. Это, некоторым образом, и рассказ о его жизненном пути и карьере: он продолжал заниматься масляной живописью – вопреки распространенному мнению, что как художественный формат она умерла много лет назад.

Я спросил его, почему же он всё-таки верит в живопись? Его ответ был минималистичным и с долей фатализма.

– В еду я тоже верю. Что мы можем сделать? Мы должны есть; мы должны рисовать; мы должны жить. Конечно, не все рисуют, есть и другие способы выжить. Но для меня это лучший вариант. У меня в молодости не было особого выбора.

Это напомнило мне строчку из романа Сэмюэла Беккета «Безымянный»: «…невозможно продолжать, но я должен продолжать, я буду продолжать»[11].

Дело происходило летом 2008 года. Я прилетел в Кёльн за день до встречи с Рихтером. Ночь я провел в гостинице возле Кёльнского собора, одного из главных памятников немецкой культуры. Заложенный в Средневековье и завершенный спустя много столетий, уже в XIX веке, этот собор выглядел старинным, но было в нем что-то и от эпохи романтизма. Он устоял при бомбежке, и его ажурные готические шпили и башни возвышалась над руинами города подобно мистическому видению. Сегодня Кёльн напоминает трехмерный коллаж, смесь старого и нового: бетон, сталь, стекло и восстановленные романские церкви.