В погоне за искусством

Последний украшает собой одну из самых знаменитых работ Раушенберга, Монограмму (1955–1959). Художник увидел чучело козла в магазине подержанной мебели на Седьмой авеню, сторговал его за пятнадцать долларов вместо стартовых тридцати пяти и унес к себе в студию. На протяжении последующих четырех лет козел участвовал в целой серии произведений, пока не достиг своей окончательной формы, то есть пока ему на туловище не надели шину. Проблема с козлом, объяснил Раушенберг, была в том, что козел «чересчур благороден».

– Моя идея состояла в том, что эта шина столь же величава и драматична, как козел, и всё же они находятся в одном мире. Но я не пришел к этому под давлением каких-либо психологических, мифологических или сексуальных факторов.

Как выяснилось, он резко возражал против знаменитого анализа этой композиции, предложенного Робертом Хьюзом в его книге Шок новизны (1980). Хьюз, любивший меткое словцо и, несомненно, знавший о сексуальной ориентации Раушенберга, описал Монограмму как «одно из немногих иконических изображений мужской гомосексуальной любви в современной культуре: Сатир в сфинктере»[15].

Художник категорически отверг такую трактовку.

– Большинство арт-критиков, если сказать им, что сексуальные интерпретации использовать нельзя, просто потеряют дар речи. Они не понимают, на что смотрят. Это как утверждение, что конфета сладкая: горьких конфет никто не покупает. Это дешевый фокус. Я не знаю, как можно к чему-то прийти, если всё трактовать через сексуальность.

Это был для меня еще один урок: художники могут воспринимать свою работу совершенно иначе, чем ее понимают арт-критики или историки искусства.

– Каким же образом, – спросил я его, – он выбирал то странное множество компонентов, которые вошли в его работы? Неужели не для того, чтобы что-то рассказать зрителю?

– Я нахожусь в поиске всего, и то, что я притаскиваю домой, это часть всего.

Но оказалось, что Раушенберг особенно любит вещи, которые не имеют символического или культурного значения, или, как он говорит, «не были переварены психологией».

– Например? – спросил я.

– Например, швабра. Хотя ведьма здесь отдаленно присутствует. Или резиновые шины. В Штатах вы не можете и квартала пройти без того, чтобы не наткнуться на брошенную шину. Приятно найти такой благородный круглый предмет. Свободный от всего. Бесплатный.

Он не хотел выражать собственные предрассудки, продолжил Раушенберг, поэтому, насколько возможно, он старался творить так, словно он сам в работе отсутствует.

– Я хочу удивлять сам себя, – воскликнул он. – Я хочу быть первым из тех, кто не знает, что я вот-вот сделаю; мне бы также хотелось быть первым из тех, кто в конце работы будет ошарашен и поражен тем, что я такое сделал.

Он следовал этому принципу и в 1964 году, когда за свою живопись получил Международный Гран-при на 32-й Венецианской биеннале. Это была историческая победа, ударные волны от которой разошлись по всему европейскому художественному миру, и ее часто рассматривают как великий момент, обозначивший победу Нью-Йорка над Парижем как культурной столицей мира. Работы, за которые он получил Гран-при, были выполнены в технике шелкографии и содержали множество образов: фотографии президента Кеннеди, космические ракеты, грузовики, образы танцовщиц, фрагменты картин старых мастеров, – всё это плавало, как в супе, среди прозрачных потеков краски. Раушенберг отреагировал на свой триумф так: позвонил помощнику в Нью-Йорк и распорядился уничтожить сто пятьдесят шелковых экранов, на которых он делал такие работы: он хотел избежать самоповторов.

Выключив магнитофон, я поблагодарил его за беседу. Раушенберг ответил: «Я думаю, вы угадывали все ответы до того, как я их давал». Это было лестно, но не вполне верно. Естественно, когда готовишься к интервью, то пытаешься представить, как оно пойдет. Но собеседник почти всегда быстро отклоняется от сценария, и многие слова Раушенберга были столь же неожиданными, сколь и черепаха, пытавшаяся влезть в лифт.

Именно благодаря таким сюрпризам интервью меня просвещают. Я многое узнал и вынес из этой встречи с Раушенбергом. В некотором роде она была возвращением домой. Его картины на шелке, которые получили Гран-при на Венецианской биеннале, очень привлекали меня, когда я был подростком, я сам не понимал почему; они мне так нравились, что в восемнадцать я даже сделал несколько собственных коллажей, чтобы отдать им дань восхищения. Эти коллажи всё еще хранятся у меня в картонной коробке на чердаке: это путь, по которому я в конце концов не пошел. Теперь я жалею, что не рассказал о них Раушенбергу. Но, с другой стороны, я знаю, как бы он отреагировал: он бы сказал, что не хочет, чтобы люди повторяли его работы, а хочет, чтобы они делали собственные, совсем другие вещи.

19. Отчаянные поиски Лоренцо Лотто