В погоне за махаоном

Ему не позволялась бояться чего-либо и иметь собственные желания. Послушание, — безукоризненное, абсолютное, — навязывалось, прививалось и вбивалось ежедневно. Только вот, он был слишком счастлив фактом своего появления на свет, самой жизнью, так что все попытки подчинить его сторонней воле казались недоразумением, не принимались всерьёз, хотя и доставляли много неприятных, горьких, страшных минут.

— Необходимо не выказывать эмоции, не давать им волю!

— Но как, в таком разе, познать себя истинного?

— Всё придёт, в своё время!

— Но я же не узнаю то, что придёт и провороню его…

— И что? Не выпячивай себя, меньше конфуза. Всё должно быть в меру!

— Но ведь у каждого она своя…

— Не дерзи.

Даже во сне он не мог быть самим собой. Сны, — яркие, счастливые, — тревожили до зубовного скрежета, но мать неизменно будила его, заставляя перестать, а наутро поила отваром из семечек тебека22, кормила толчёным чесноком на молоке, даже водила к доктору, да всё без толку, — не в силах противостоять родительскому напору наяву, он отвоевал себе этот скрип ценой собственных зубов.

Ему давно уж нечем скрипеть во сне ни от ярости, ни от злости, как делал это в детстве, пугая мать. Да и запас внутренней радости, что некогда играючи уравновешивал постоянное, навязанное недовольство собою, почти иссяк. Незанятое ничем место, заполнилось досадой неминуемого взросления, когда внезапно, как на голову снегом, обрушилось осознание того, что родители не всесильны, но ветшают и вянут с каждым днём, как цветы, а тебе так и не хватило: не их любви, не тепла, не их молодости. Только придирки без счёта и колкости, да умение уязвить побольнее, бесконечные осуждения и неверие, — тебе и в тебя. Этого — сколько хочешь, сполна.

Проржавевшие на осенних дождях сосны… Мерцание на ветру травы… Или это пять проявление слабости, и то слёзы дрожат на ресницах, мешая смотреть на мир вокруг.

Детский сад

— Мария Алексеевна! Вы неправильно говорите! Нет такого слова — «лОжить», правильно говорить — «класть».

— Ах, и что же ты будешь делать, когда пойдёшь в школу? Такой умный… — С плохо скрытой ненавистью ответила воспитатель. — Иди-ка, я посмотрю, чистые ли у тебя руки.

— Чистые!

— Мало ли! Подойди.

Сегодня понедельник. Вчера мама выкупала меня, и аккуратно постригла ногти. Не ожидая подвоха, я иду к Марии Алексеевне.

— Ха! Ты что, девочка?! — Хищно воскликнула воспитатель, и ухватив меня за плечо, потащила в угол группы к своему столу, где, вооружившись большими ножницами, нависла надо мной своим огромным телом, так что чудится, будто с минуты на минуту я лишусь не то красивого полукружия ноготков, но и самих рук.

— Мне мама …вчера! — Чуть не плачу я, пытаясь остановить Марию Алексеевну, но она неумолима, а состригая «до мяса», так что кончики моих пальцев краснеют и саднят, улыбается злорадно.

После экзекуции я гляжу на ладошки и проверяю, всё ли на месте, стараясь сдержать слёзы, ибо не так глуп, чтобы не понять, — это расплата за «науку». Мария Алексеевна не любит, когда я поправляю её, но она так часто коверкает красивую русскую речь, что я не могу сдержаться.

Среди воспитанников детского сада у меня был единственный товарищ — цыганёнок Вадим, его папа — точь в точь Яшка из «Неуловимых мстителей», явно благоволил мне, и обещал при каждой встрече непременно отдать за меня свою младшую дочь, когда я немного подрасту. Я не понимал, зачем мне девчонка, но решил, что, раз мама не родила мне сестру сама, то сойдёт и такая, подарёнка. Мы с Вадиком, если он не был болен, играли только вдвоём, а болел он, к моей досаде, очень часто.

Ходить в садик я не любил. Мария Алексеевна выделяла меня из прочих ребят, ставила в пример, но как-то неправильно, не по-доброму. Бывало, усадит всех ребят кругом на веранде, и говорит, что сейчас прочтёт стихотворение. Тот, кто первым повторит его наизусть, сможет отправиться гулять, а остальные, в назидание, останутся на веранде до обеда. Ну, так и декламировал я это стихотворение с выражением, едва прослушав, чего там сложного? Мария Ивановна очень злилась, из-за того, так как была вынуждена следить за мной одним, а не идти на кухню пить компот из чернослива, поручив пригляд за детьми нянечке.

По утрам, едва за мамой закрывалась дверь детского сада, я не скрываясь принимался тосковать по ней, несмотря на насмешки ребят, которые задирались, говорили, что я «как маленький» и прилип маминой юбке. Эта, отчасти правда, отчасти ложь, обижала. Несомненно, я был сердечно привязан к матери, но в остальном… Я давно уже читал книги для школьников, а товарищи по группе не знали даже букв, потому-то считал малышами именно их, а не себя.

Тем днём, который оказался последним в моей карьере воспитанника детского сада, всё было как обычно: вошедшая в привычку мольба оставить меня дома, умывание, сборы…

— Мам! Ну, я тихонько посижу дома, пока ты не вернёшься с работы!

— Один?! Ни в коем случае!

— Я ничего не разобью!

— Не в этом дело…

— Ну, пожалуйста! Я буду тихо сидеть на стульчике и читать!

— Девять часов подряд?! А завтрак, обед и полдник?! А дневной сон?