В погоне за солнцем (СИ)

Ее шаги были так легки, будто она вовсе не касалась пола. Мимо проносились чьи-то платья, веера и взгляды, вились чужие косы и лились лукавые речи, но она не замечала ничего кроме распахнутых окон, золота прощающегося дня — и жрицы, чей тонкостанный, хрупкий силуэт почти исчезал в водопаде света.

Спину то вкрадчиво, то торопливо, порывисто касались чужие взгляды. Иришь шла, гордо вскинув голову, с безупречно ровной спиной. Шаг за шагом зал таял, плавился, неотвратимо уносил ее все дальше от дверей — и все ближе к дальней стене, где ждала заключенная в узкой чаше ее судьба.

Они остановились перед жрицей, не дойдя пары шагов. Она казалась обманчиво юной в белом струящемся платье. Глаза, серо-зеленые, лучились светом и удивительной ясностью. Прожитые годы не ложились на ее плечи нестерпимой тяжестью; не сдавливали грудь, мешая дышать, и не чернили взгляд.

— Лорд Эрелайн, леди Ириенн, — певуче начала жрица. — Когда вы разделите солнечный кубок, ваши судьбы переплетутся. Вы станете друг другом, станете одним — и будете неразлучны, неделимы. Одна жизнь — и одна смерть. Вы восстанете из солнечного, рожденные заново — уже вместе. Вы действительно хотите этого? Вы готовы здесь и сейчас?

От ее слов, давно утративших смысл и уже не имеющих власти, у Иришь побежали мурашки, и сердце вдруг сбилось, пропуская удар.

Просто слова. Только слова, и ничего больше.

— Да, готов, — раздалось рядом, сдержанное и решительное.

— Да, — выдавила из себя Иришь, сама не понимая, отчего медлит и что ей мешает.

Жрица протянула руки к стоящему рядом кованому треножнику. Бережно взяла с него кубок, выточенный из кварца и бесконечно изящный. Вскинула голову и, сощурившись от льющегося света, стала неотрывно смотреть в окно, вслушиваясь во что-то понятное только ей.

Жрица должна поймать последний луч заходящего солнца. И тогда вересковый мед, плещущийся в кубке, вопьет в себя его волшебство.

Прежде слова жриц имели силу, не были пусты. Те, кто хотел соединить свои судьбы в одну, должны были испить из чаши не вересковый, а солнечный мед, не обласканный солнцем, а рожденный, сотканный из него.

Но то было прежде. Волшебство не ушло — забылось, потому что больше никто не хотел менять свою судьбу.

Приближались сумерки. Солнце садилось за горизонт, и его косые лучи, еще недавно расцвечивающие пол, ложились на стены. Время тянулось патокой — вязкой, густой. Ждать было не выносимо.

Иришь неотрывно следила за жрицей, вслушивалась в тишину зала — и все равно пропустила момент, когда она резко воздела руки с чашей и туманная дымка ушла из ее глаз, а сами они вспыхнули зеленью.

Чаша налилась светом, став на мгновение полупрозрачной, и угасла вместе с враз потускневшим, выцветшим небом. «Солнце зашло», — неожиданно ясно осознала Иришь.

Зашло не сейчас, раньше. Когда жрица только воздела руки.

Горящие золотом окна потухли, и в сумраке, обнявшем зал, тускло мерцал только обласканный солнцем кубок. Иришь невольно поежилась: ей показалось, что с вечером в бальный зал пришел холод.

Эрелайн первым принял чашу из рук жрицы, склонив голову в знак благодарности. Поднес кубок к губам, наклонил, сделал несколько глотков и передал ей.

Иришь, от волнения забыв, куда нужно было деть злосчастный букет, в нерешительности замерла. Передать матери нельзя, убрать некуда. Поколебавшись, но ничего не придумав, она приняла чашу. Измученные лилии вжались в граненый кварц.

Руки тряслись.

…Какая-то неясная тревога витала в воздухе, звенела в напевах флейт и скрипок. Тревога нависала над ней чьей-то пугающей тенью, стояла за спиной.

Иришь поднесла чашу к губам и вдохнула тонкий, дрожащий цветочный аромат, горько-сладкий. «Не вересковый», — с удивлением поняла она.

Уверенность уходила — неумолимо, неотвратимо, безвозвратно. И Иришь, зная, что еще немного, и она ни за что не решится, резко прижала чашу к губам, наклонила ее, расплескав мед — и, захлебываясь, сделала глоток. Пролитая капля пробежала до подбородка — и, на секунду замерев, сорвалась, разбившись о кружево.

По залу пробежал порыв теплого ветра. Ласковый, игривый, он закружил платья, растрепал прически, мягко огладил плечи — и, набирая силу, сорвался ввысь. Зазвенели хрусталем окна. Одно из них с грохотом распахнулось.

Чаша выскользнула из рук Иришь, и, отскочив от пола, и плеснула золотистым медом. Белоснежные лилии, несвязанные в букет, рассыпались по полу.

Ветер умолк, и в тишине, опустившейся на зал, прозвучал голос жрицы:

— Теперь вы вместе. Навсегда.

И Иришь вдруг все стало ясно.

— Ритуал… — потрясенно прошептала Иришь, едва способная сейчас говорить или думать. Сжала пальцы, зажмурилась, не давая уже блестящим на глазах слезам сорваться вниз. Резко повернулась к жрице и уже вернувшимся, срывающимся голосом, воскликнула: — Ритуал был настоящим!

Тишина всколыхнулась ее высоким сопрано. Еще не успели затихнуть его последние отголоски, как потрясенные сказанным гости загалдели.

Иришь, тяжело дыша, едва не срываясь на слезы, спросила:

— Но… как? Тысячи судеб, и только наша… как? Почему?!