В поисках Божества

Мы уже видели выше[682], что самоё слово κανων, в смысле собрания священных документов христианства, вошло в употребление не ранее IV в.; приблизительно к тому же времени относится и обозначение этого сборника священных книг особым названием Библия, т. е. книга по преимуществу, превыше всех книг. Но уже с конца II в. намечается список книг, содержащих основные догматы христианского учения, и начинается выделение их из огромного количества памятников древнехристианской литературы. Мы знаем, что борьба против гностицизма выразилась особенно ярко в этом стремлении установить значение книг, признанных неоспоримыми документами церковно-догматического учения, и подчеркнуть недоверие Церкви к тем книгам, на авторитет которых ссылались гностики для подкрепления своих преданий об особых таинственных откровениях Христа, предназначенных только для посвященных: эти сокровенные книги обозначались названием libri secreti (в противоположность книгам общедоступным для верующих, libri publici, vulgati), и с течением времени это понятие о тайной книге соединилось с представлением о вредном или подложном документе, а отрицательное отношение Церкви распространилось на всю литературу, оставшуюся вне канона и получившую название апокрифической (от слова αποκρυφοζ — «тайный»), хотя часть этой литературы не содержала таинственных откровений и не заявляла притязаний на особенную авторитетность в догматических вопросах[683]. Эти воззрения Церкви определились, конечно, далеко не сразу, и поэтому в церковном обиходе, как мы уже видели, долго могли держаться книги, не содержавшие явно еретических мнений и преданий; список вредных книг увеличивался по мере постепенного выяснения церковной догматики, и одновременно сокращался список книг, признанных боговдохновенными, полезными или просто безвредными. При этом, как мы уже указывали, богослужебное употребление той или иной книги находилось в зависимости от местной церковной традиции, и в некоторых церковных общинах могли пользоваться уважением книги, уже отвергнутые другой Церковью. Эти традиции служили, впрочем, главным основанием к включению той или иной книги в общий церковный канон, и из него никогда не могли отпасть книги, повсеместно признанные священными, как например послания Св. Павла и наши синоптические евангелия, авторитет которых никогда не оспаривался после Маркиона. Даже Ориген, положивший начало критическому исследованию священных книг христианства, настаивал на необходимости подчинения общепринятой традиции, и в этом смысле цитировал библейское изречение: «Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои»[684], &го воззрение отразилось и на отношении христианства к Ветхому Завету, воспринятому в церковный канон именно потому, что священные книги иудеев издавна входили в круг чтения первобытных христиан.

Мы уже знаем, что Ветхий Завет проник в христианское сознание под покровом символических толкований, опоэтизировавших древнюю мечту иудеев о Мессии и применивших ее к христологии новой мировой религии. Дивная и вечно юная лирика Псалтири давно уже стала лучшей выразительницей христианского вдохновения. Книги старых пророков Израиля, с их впечатляющими и часто прекрасными описаниями мессианских грез, заняли место среди излюбленных книг христианства; более того, христианское мышление усвоило представление об этих пророчествах как о законченном цикле откровений, не подлежащем расширению, и в этом смысле толковалось слово Христово: «закон и пророки до Иоанна» (Лк. XVI, 16; Мф. XI, 13). Этим аргументом пользовались уже во II в. для отрицания монтанистских пророчеств, на этом же основании была исключена из канона почитаемая книга «Пастырь» Ерма; наконец, борьба против всей апокалиптической литературы также сосредоточилась вокруг вопроса о возможности допущения в канон пророческих книг, и отрицательное решение этого вопроса едва не повлекло за собой исключения из канона Апокалипсиса Св. Иоанна, удержавшегося лишь благодаря прочности создавшейся вокруг него уже с I в. традиции.