Христианство по существу никогда не было противогосударственным учением. Наоборот, оно готово было мириться со всякими формами государственного строя, обеспечивавшими спокойное отправление религиозных обязанностей. Мы уже видели, что оно не отрывало своих последователей от условий гражданского быта, что христиане охотно несли все обязанности общественного служения, пополняли ряды римских войск; более того, христианство неоднократно доказывало, что из всех форм общественного строя оно готово было отдать предпочтение императорскому режиму, — отчасти потому, что монархический образ правления налагал менее сложные гражданские обязанности на обывателей и освобождал их от неизбежных при республиканском строе партийных забот и политиканства, оставляя больше пространства для духовных запросов, отчасти же вследствие свойственной всем мистикам брезгливости к толпе и к ее интересам. &гу характерную брезгливость мы можем уловить и у первых христианских писателей, и в речах христианских исповедников перед судилищем. «Я готов объясниться с тобой, — говорил Св. Поликарп Смирнский проконсулу на допросе, — ибо нам указано воздавать должную честь властям, поставленным от Бога, но толпу я не признаю достойной того, чтобы перед нею оправдываться»[111]
. Этими словами знаменитого Смирнского епископа вполне определялось отношение христианства, в лице его представителей и лучших мыслителей, к римскому государственному строю. Пренебрежительно отрицая всякое подчинение мнению толпы, христианство готово было столковаться с представителями государственного авторитета и общественной мысли. Те эпизоды из жизни Ап. Павла, когда он заявлял о своих правах римского гражданина и апеллировал к цезарю для защиты от своих соплеменников (Деян. XVI, 37; XXII, 25–28), могут служить характерными образцами истинного отношения христиан к Риму и его державной власти. И позднейшие свидетельства указывают на то, что христиане гордились римским именем и подчеркивали свою готовность подчиняться всем требованиям государственной дисциплины[112]. В целом ряде апологий, подаваемых императорам в виде ходатайств о прекращении гонений или просто распространяемых по рукам, развивалась та же мысль. Апологеты доказывали, что христиане не отказываются ни от каких повинностей и обязательств, что они непрестанно возносят молитвы за императора, что их верноподданнические чувства не полежат сомнению, и спрашивали с горечью, за что же их карают[113]. Один из знаменитых малоазийских епископов II в., Мелитон Сардийский, в апологии, представленной императору Марку Аврелию, уже ясно говорил о возможности союза между государством и церковной организацией[114]. Во втором веке по Р. X. идеи Мелитона могли еще казаться странными, но в течение следующего столетия они быстро приблизились к осуществлению, и когда, наконец, в начале IV века произошло полное слияние христианства с государственным строем, то самый факт столь быстрого и тесного слияния между ними стал наилучшим опровержением мнения, будто христианство по существу враждебно духу государственности. Наоборот, старая, взлелеянная на Востоке идея теократического государства нигде не нашла такого блестящего развития, как именно в христианском мире, в Византии — под сенью императорского режима, в Риме — под владычеством пап; и доныне идеи Церкви и государства столь тесно связаны в сознании христианской Европы, что разделение их практически неосуществимо. Те же гонения, которыми ознаменовались первые три века существования христианской Церкви, вытекали не из принципиальной враждебности христианства к государству, а из своеобразного представления о государственном престиже, царившем в Римской державе. Рим требовал не просто подчинения государственному принципу, а обожествления его, — и это требование являлось несовместимым с христианским миросозерцанием, с его понятием о бренности всего мирского.Христианин чувствовал себя «странником и пришельцем на земле», а от него требовали обожания земной отчизны. В этом и заключалось глубокое недоразумение, порождавшее рознь между двумя высокими идеалами и приводившее их к ежечасным столкновениям.