В поисках Божества

Здесь уместно вспомнить высказывание Плиния[121] о возможности подозрений в преступлениях, связанных с самым именем христианина (flagitia cohaerentia nomini). Народная толпа приписывала христианам чудовищные злодеяния, якобы совершаемые под покровом тайны на религиозных собраниях. В этих случаях сказывалось невежество грубой толпы, ее бессознательная вражда к мистическому идеализму и ко всему возвышающемуся над ее собственным уровнем. Но, к сожалению, самые нелепые обвинения воспринимаются легковерной народной массой быстрее всего, и вокруг имени христиан быстро обвилась легенда об ужасных преступлениях, будто бы неразрывно связанных с христианской этикой. Ближайшим поводом к таким обвинениям были некоторые подробности христианского быта, известные толпе лишь понаслышке и недоступные ее пониманию. Так, слухи о совершающемся у христиан обряде Евхаристии, причащения кровью, в народном представлении выродились в темную легенду о вкушении крови несчастного младенца, умерщвляемого при совершении христианского обряда. Символическое причащение Божественным Телом и Кровью, под видом вина и хлеба, давало повод утверждать, будто злополучный младенец, предназначенный к кровавой жертве, предварительно обмазывался тестом и в таком виде разрезы вал ся на части для раздачи участникам ужасной трапезы; употребление же вина истолковывалось как потребность опьянения для совершения чудовищного обряда и для дальнейших непотребств. Утверждали, что по совершении обряда кровавого причащения начинались сцены дикого, повального разврата, усугубленного будто бы обязательным кровосмешением: поводом к этому омерзительному обвинению служили враждебно истолкованные слухи о «вечерях любви» и о трогательном обычае христиан называть друг друга «братом» и «сестрою» и обмениваться братским лобзанием[122].

Таковы были возмутительные слухи, которыми питалась народная ненависть к христианам. Тщетно в защиту христианской этики выступали негодующие апологеты, доказывавшие всю нелепость подобных обвинений: народное убеждение было настолько прочно, что его редко могли поколебать самые наглядные доказательства чистоты христианских нравов; ежедневные факты, свидетельствовавшие о праведной жизни христиан, не могли разубедить слепую толпу. Народ твердо верил, что христиане, в общей массе, являются ужасными злодеями, и поэтому охотно склонялся к объяснению всяких стихийных бедствий — пожара, голода, землетрясения и пр. — гневом богов, возмущенных успехами христианской проповеди. Брожение ненависти к христианам поэтому никогда не могло улечься и постоянно выражалось в кровавых вспышках по самому незначительному поводу: засуха или наводнение равно вызывали озлобленные крики: «Christianos ad leones!»

Это настроение народных масс оставалось неизменным в течение более чем двух веков. И когда, к концу периода гонений, инициаторами борьбы против христианства во имя принципа древнеримского консерватизма явились уже носители государственной власти, то для возбуждения народного гнева против христиан достаточно было воскресить все те же старые обвинения. Всеобщее гонение 303 г. при Диоклетиане и Галерии было начато после пожара императорского дворца в Никомидии: христиан, озлобленных целым рядом запретительных эдиктов, заподозрили в поджоге, как некогда обвинял их Нерон в пожаре Рима. Десятью годами позже Максимин, лютый враг христианства, временно захвативший власть на Востоке после смерти Галерия, повелел вывесить во всех подвластных ему городах и селах страшные клеветы, возводимые на христиан, и приказал ввести эти обвинения в круг преподавания во всех школах, чтобы дети с ранних лет приучались ненавидеть злодеев и развратников — христиан[123].

На все эти гнусные обвинения христиане могли возражать лишь громкими заявлениями о своей невиновности, требованиями обстоятельного расследования. Они просили, чтобы их судили за самые преступления, если таковые могут быть доказаны, а не за одно только наименование христиан. Но римская власть вовсе не желала разбираться в этом вопросе по существу. Ей дела не было до христианской этики: мало ли безнравственных учений с непристойнейшими обрядами благополучно процветало под сенью римской религиозной терпимости! Всем предъявлялось лишь одно требование — внешнего уважения к государственной религии, и больше ничего. Беда христиан заключалась в том, что именно этому требованию они не считали возможным подчиниться, почему и навлекли на себя обвинение в безбожии (αθεοτης), причем сама власть относилась к подобным безбожникам подозрительно, а народные массы и подавно готовы были поверить всякой небылице, когда дело шло о тех, кто отрицает народные культы.