В поисках Божества

Первым апологетом, о котором упоминает христианская традиция, был Кодрат (Quadratus, Κοδρατος) — по преданию, ученик апостольский и епископ Афинский, вручивший составленную им апологию христианства цезарю Адриану (вероятно, во время пребывания Адриана в Афинах в 125–126 г.)[127]. Вторым был некий Аристид (’Αριστειδης), «философ афинский», представивший свою апологию преемнику Адриана, Антонину Пию (138–161)[128]. Оба эти сочинения пользовались в свое время большим уважением, их долго цитировали в христианской литературе, но до нас дошла только апология Аристида, и то лишь в переработанном сирийском тексте; сочинение же Кодрата утеряно безвозвратно, за исключением небольшого отрывка в «Истории» Бвсевия (loc. cit., см. примечание). Славу Кодрата и Аристида затмил другой писатель, представивший также имп. Антонину Пию и его приемному сыну и соправителю Марку Аврелию блестящую апологию христианства (ок. 152–153 г.)[129]. То был Св. Иустин философ, занявший в христианской письменности совершенно исключительное место и как апологет, и как богослов; его можно считать первым Отцом Церкви в настоящем смысле этого слова.

Иустин был родом из Палестины, из древнего самарийского города Сихема, получившего под римским владычеством название Flavia Neapolis (в честь имп. Флавия Веспасиана, восстановившего его после опустошения иудейской войной). Иустин происходил из языческой семьи[130] и пришел к христианству лишь после долгих поисков истины: по его словам, он бросался от одной философской системы к другой и через платоническую школу усвоил себе идею Божества Единого и Всемогущего. Скитания по миру привели его в Рим, и здесь, уже будучи христианином, он занял в общине почетное положение учителя и толкователя Св. Писания. Догматические споры, волновавшие тогда римскую Церковь, встретили в нем оживленного участника, и он неоднократно выступал с опровержением крайне мистических идей, выразившихся в гностическом движении; к этой роли его, как первого обличителя гностицизма, нам придется еще вернуться. Здесь же следует отметить лишь значение его знаменитой апологии[131], содержащей, помимо горячей защиты христианской морали, и ценные сведения о быте древних церковных общин, и драгоценное для истории христианства описание первобытного обряда Евхаристии[132]. Красной нитью проходит через всю апологию тенденция доказать, что христиане не только безобидные члены общества, но и лучшие, надежные подданные Империи. Автор апологии взывает к мудрости правителей, выражая надежду, что такие цезари, как Антонин Пий и Марк Аврелий, не могут не рассеять кровавый кошмар, тяготевший над христианством, и должны отнестись с благоволением к учению столь полезному. Здесь у Иустина звучит та же нота, что и в упомянутой уже выше апологии Мелитона Сардийского (написанной несколько позже, приблизительно в семидесятые годы II века); вслед за ними и у других апологетов оказалась более или менее ясно выраженною идея о возможности соглашения и даже союза государства с христианством.

Об Иустине остается добавить, что его защита христианской веры была направлена не только против эллино-римского миросозерцания, но и против иудейства. Разбору отношений христианства к последнему он посвятил довольно крупный труд, носящий заглавие «Диалог с Трифоном-иудеем»; это произведение представляет большой интерес не только по обилию рассыпанных в нем автобиографических сведений об Иустине[133], но и по серьезному выяснению глубины той бездны, которая отделяла уже христианство от иудейства, всего лишь несколько десятилетий после первой апостольской проповеди вне Иерусалима («Диалог с Трифоном» написан приблизительно около 155–160 г.г.). Иустин трактует об иудействе как о вполне отделенной от христианства религии, с которой уже не может быть примирения или союза; целым рядом цитат и толкований библейских текстов он доказывает, что иудейство не только уклонилось от истинного понимания Св. Писания, но даже умышленно искажает его смысл, урезывает в нем неприятные для себя места и подделывает другие. Впрочем, нельзя не заметить, что сам Иустин достаточно произвольно обращался с библейским текстом (известным ему лишь по греческому переводу), и толкования его значительной ценности не представляют.