В поисках Божества

В конце своей жизни Тертуллиан сам оказался в рядах врагов церковной дисциплины, за которую ратовал, и той самой организации, под знаменем которой происходила борьба с языческим миром. Увлекшись мистическими откровениями монтанизма, он примкнул к этому движению и оказался врагом церковного авторитета; поэтому церковная традиция сохранила его память без ореола славы, а, наоборот, с печатью отверженности; ему, заподозренному в еретическом образе мыслей, не удалось удержать за собой авторитет Отца Церкви. Но в глазах беспристрастного историка христианства его значение остается громадным. Тертуллиана можно считать родоначальником целого ряда христианских писателей, усилиями которых создалась пропасть между христианским миросозерцанием и всем мышлением древнего мира. К числу этих односторонних обличителей язычества относятся и Ермий с его «Осмеянием философов», и Арнобий с учеником своим — знаменитым Лактанцием[140], и многие позднейшие борцы за церковное христианство, цепь которых уходит в глубь средних веков. Заветы античного мышления предаются забвению, следы их умышленно затираются. Язычество представляется уже рядом нелепых и зачастую непристойных басен, сокровенный смысл которых навеки изгнан из человеческого кругозора. Окончательная победа христианства приносит миру не то просветление и одухотворение древней культуры, о котором мечтали первые поколения христиан, а, наоборот, знаменует собою крушение всего древнего мира со всем его духовным достоянием.

Главная причина этого установившегося на несколько столетий враждебного отношения восторжествовавшего христианства к античной культуре коренилась в том, что центр тяжести христианского мышления, по историческим условиям, был перенесен с Востока на Запад. Мыслители Запада были далеки от мистики Востока; туманная символика, вылившаяся в целый ряд грандиозных космогонических мифов, для них оставалась закрытой книгой; им было чуждо искание сближения с широкою культурой эллинизма, — и они замыкались в своем самодовлеющем непонимании. Мы уже неоднократно отмечали, что Римская Церковь всегда была оплотом рационализма против всяких мистических течений. Именно таковой была ее роль в последней борьбе христианского мышления с древнею культурой, обреченной на гибель. Отчужденность христианства от внешнего мира, от мира эллинизма и восточной мистики сказывалась все более по мере развития значения Церкви Римской, укрепления ее престижа в ущерб авторитету восточных Церквей. И эта эволюция внешних, исторических условий христианской жизни протекала параллельно другой, внутренней эволюции христианского миросозерцания, приведшей его к примирению не с античной культурой, а с традициями иудейства.

Мы отвлеклись от анализа этой внутренней борьбы за выяснение христианского миросозерцания, занявшись рассмотрением юридического положения христианства в древнем мире и его отношений к общественному быту. Но теперь нам надлежит вернуться к тому моменту церковной истории, когда началось внутреннее самоопределение христианства, его долгая эволюция на пути выяснения его догматических основ. И с первых же шагов этой истории, как мы уже видели, перед христианским сознанием встал вопрос о выяснении его отношения к иудейству, к библейской религиозной традиции.

Мы уже видели, что первым проявлением христианского самосознания была борьба против гнета этих традиций, борьба за сокрушение узких рамок иудейства, за право вольной, восторженной проповеди всему миру о радости Божественного озарения. Мы видели, что падение Иерусалима и гибель всех мессианских чаяний иудейства дали спасительный толчок к освобождению христианских идеалов от всякой связи с иудейским национализмом и его грезами, способствовали просветлению христианского мышления и одухотворению его благовестия о царстве не от мира сего. Мы видели, что Иерусалим сделался лишь поэтическим образом, символом небесной отчизны человека, равно как и все воспетые в Библии мечтания о Сионском царстве и радостях его приняли символический смысл тоски по этой незабвенной, неземной отчизне человеческого духа. Вне этой символики не оставалось более живой связи с библейской традицией в христианских общинах, выросших на почве языческого эллинизма. Мы уже указывали на то, что небольшая горсть христиан иудействующих, евреев по происхождению и по духу, оставшихся верными заветным традициям иудейства, уже с первых шагов христианской проповеди вне иудейского мира осталась в стороне от ее победного шествия и образовала особый, замкнутый мирок, потеряв всякое значение в истории христианства. Судьба проповеди о Христе решалась вне этих кружков, затерянных на сирийской окраине империи. «Победа, победившая мир», — властное и восторженное благовестив о Божественном Откровении, разлившееся с изумительной быстротой по всему пространству мировой державы, было проявлением всеобщего стремления к Богоискательству и оказалось неразрывно связанным со всеми духовными запросами эллинской мистики и синкретизма.