В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе

Более того, вертикальная ось («выше – ниже») пронизывает сам лексикон провинциального мифа: термин «глубинка» подразумевает именно вертикальные отношения. Когда Бердяев в цитате, приведенной мной в начале книги, упрекает интеллектуалов в том, что под влиянием иллюзий они ищут «центр тяжести духовной и общественной народной жизни… где-то далеко в глубине России», он прибегает к тому же вертикальному образу, как и в утверждении, что «истинный центр не в столице и не в провинции, не в верхнем и не в нижнем слое, а в глубине всякой личности».

В своих «размышлениях о национальной идентичности» Эдит Клюс отмечает недавний сдвиг парадигмы с временного фокуса советской идеологии – «доминирования СССР в борьбе за контроль над историей» – к постсоветскому фокусу на пространстве, «воображаемой географии», с ее знакомыми и важными дихотомиями Востока и Запада, центра и периферии, себя и Другого [Клюс 2020: 2]. Акцент на пространстве действительно стал более заметным после распада советской империи и недавнего сужения границ России. Однако дискурс национализма всегда организуется по обеим осям; он объединяет образ своего легитимизирующего прошлого с воображаемой географией, которую населяет своими Другими. Динамика «вчера и там» продолжает влиять на постсоветский националистический дискурс, о чем свидетельствует недавний поток исторических фильмов и телепрограмм, по-новому интерпретирующих ключевые события российской истории и прославляющих национальное прошлое – от Смуты до (в особенности) Второй мировой войны¹. Риторика официальных речей, которую повторяют государственные СМИ, тоже поддерживает такую опору на мифические представления о прошлом и о российской глубинке. В своем Послании Федеральному Собранию от 2012 года Президент России Владимир Путин предлагает установить неразрывную связь с прошлым: «Для возрождения национального сознания нам нужно связать воедино исторические эпохи и вернуться к пониманию той простой истины, что Россия началась не с 1917 и даже не с 1991 года, что у нас единая, неразрывная, тысячелетняя история, опираясь на которую мы обретаем внутреннюю силу и смысл национального развития» [Путин 2012]. В той же речи он обещает поднять уровень жизни образованных представителей среднего класса, которые в его представлении обитают в провинции: «Наиболее заметно это будет в регионах. Мы поддержим возрождение провинциальной интеллигенции, которая во все времена была профессиональной и моральной опорой России» [Путин 2012][91]^[92]. В сегодняшней России государственный национализм проник на все уровни общественной сферы. Государство производит дискурс, а публичная сфера реагирует на него в ситуации всеобщего доступа к СМИ (от телевидения до социальных сетей) и тотального включения в обсуждение всех социальных групп. По словам Вячеслава Морозова, «воображаемая аутентичность туземца» играет центральную роль в «продвижении Кремлем традиционных ценностей – как в качестве “духовных скреп” внутри страны, так и в качестве ресурса мягкой силы во внешней политике» [Morozov 2015: 131].

Аутентичность, как и национализм, – интеллектуальный продукт современности; представление о ней культурно сконструировано в соответствии с современными проблемами культуры.

Наши поиски аутентичного культурного опыта, – пишет Ричард Хэндлер, – неиспорченного, первозданного, подлинного, нетронутого и традиционного – больше говорят о нас самих, чем о других, и в конечном счете оказываются продуктом наших собственных мифов [Handler 1986: 2].

Провинциальный миф в том виде, в каком он реконфигурировался в русской культуре, стал неотъемлемым компонентом любых попыток россиян разработать свою национальную мифологию. Как отмечает Лонсбери, провинциальность всегда была ключом к представлению России о своем положении в мире: «В России провинциализм вызывает глубокое беспокойство, поскольку в провинциальности провинции можно увидеть отражение провинциальности, а то и “неаутентичности” нации в целом». Таким образом, претензия русского провинциального мифа на сохранение подлинной народности осложняется традиционным восприятием провинции как вторичной и неаутентичной.