В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

К Дордрехту подъезжают уже в сумерках. Лин навсегда запомнит, как впервые увидела новый дом ван Эсов на Фредерикстрат. Перед дверью – целая толпа: это или нуждающиеся в жилье, или журналисты, которые ждут, что скажет дядя Хенк. Госпожа Херома, как всегда уверенно, идет прямо сквозь толпу. А в прихожей, в теплом свете лампы, их встречает тетушка – полная, румяная, усталая, но пышущая здоровьем. Перешагнув порог, Лин окунается в знакомый запах стряпни, стирки, сигаретного дыма и людей. Тетя заключает ее в мягкие объятия. «Линтье, вот ты и дома!» – говорит она.

Все обитатели дома высыпают в прихожую, чтобы обнять Лин. Ее хвалят, гладят: «Лин!», «Линепин!», «Лин приехала!» Кес, который вырос на целую голову, смущается и таращит глаза, а Марианна на миг застенчиво прячет лицо в подол старшей сестры, Али, но потом набирается смелости, поворачивается к Лин и спрашивает: «А где ты будешь спать?» Даже дядя выходит поздороваться, сухощавый, жилистый, с засученными рукавами и ослабленным галстуком.

Он пристально смотрит на Лин и произносит:

– Мы все так рады, что ты снова с нами.

Дом лишь ненамного просторнее, чем у ван Ларов, зато раза в два больше того, что был на Билдердейкстрат. С застекленной террасой с плотными шторами, крутой винтовой лестницей и балконом на втором этаже, выходящим на улицу. Тетя уходит хлопотать в кухне, а дядя Хенк возвращается в гостиную с высоким потолком и среди бумаг и посетителей продолжает беседу. Все совсем другое – и тем не менее знакомое. Соседи, как и раньше, заглядывают посудачить, а по дому носятся дети всех возрастов.

За ужином Али разливает по тарелкам гороховый суп, за ней входит тетушка – несет доску с нарезанной колбасой. Кончиком ножа она ловко сбрасывает по несколько кусочков в каждую тарелку. Ясно, что с едой в доме туго, но, дойдя до Лин, тетя спрашивает, хочет ли та колбасы, и в ответ на кивок кладет девочке двойную порцию. А на сладкое подают пудинг – его приготовили по случаю приезда Лин и в другие дни подают редко.

После ужина девочка выходит на улицу, где в колкой холодной темноте играют дети. Но она в игру не вступает, а идет прогуляться, не отходя далеко от дома. Билдердейкстрат, ее первая дордрехтская улица три с лишним года назад, всего в десяти минутах ходьбы, но для Лин она все равно что в другом мире. Она больше никогда не увидит свою лучшую подружку Анни Мокхук.

Завтра Лин пойдет в новую школу, познакомится с новыми соседями. Дордрехт теперь и знакомый, и новый, и она тут то ли своя, то ли чужая, и это очень непривычно. У Лин даже слегка кружится голова, как от сильной усталости.

Она возвращается в дом, на который опустился вечер. Электричество погасло – в Дордрехте теперь такое не редкость, – поэтому горят всего несколько огней. Дядя Хенк в ореоле керосиновой лампы склонился над бумагами. Тетушка сидит возле него с вязанием и желает Лин спокойной ночи коротким trusten – когда-то оно было в новинку, а теперь звучит привычно и успокаивающе.

Прикрывая ладонью свечу, Али ведет Лин наверх, в их теперь общую комнату. В слабом желтом свете пламени спальня выглядит уютной. Тесно, впритирку, стоят три кровати. За двойными дверями – балкон.

– Вот твоя, – Али показывает на дальнюю кровать, – хотя, если хочешь, можем поменяться.

Но Лин все нравится. На одеяле стопочкой сложены вещи, которые она оставила, когда уезжала два года назад: книги, ручки, карандаши, игрушка. Она о них и думать забыла, и теперь все это словно подарки. Когда девочка по очереди притрагивается к вещам, в памяти у нее словно вспыхивает огонек. А вот и он – ее альбом, с незабудками на обложке, серо-голубыми в слабом отсвете свечи. На миг Лин прижимает альбом к груди, а потом, так и не открыв, кладет на полочку над кроватью.

Амстердам, 2015 год. Диктофон работал без перерыва целых два часа.

– Не перекусить ли нам? – спрашивает Лин.

Я киваю, встаю. Время уже позднее.

Вскоре к кухонной вытяжке поднимается пар – Лин берется за дело, и через двадцать минут мы снова за столом, только теперь перед нами полные тарелки. На столе стоит и кувшин с водой, в которой плавают кружочки лимона, облепленные серебряными воздушными пузырьками. Я чувствую себя совсем по-домашнему, как в компании родителей или ближайшей родни. Удивительно, потому что разговор у нас с Лин заходит вовсе не о семейных узах, а наоборот – о разрыве между ней и ван Эсами, случившемся в начале 1980-х годов.

Мы убираем со стола, и Лин предлагает посмотреть запись ее свидетельства для «Фонда Шоа». Мы смотрим с монитора, устроившись за ее письменным столом. Лин щелкает мышкой, и через секунду на экране возникает она сама, двадцать лет назад, в ее доме в Эйндховене. Сидит в красном кресле, которое теперь у нее в гостиной.

Хотя женщина на экране и моложе, она совсем не такая энергичная, как Лин, которую я знаю. Глаза усталые, ощущается подавленность. Голос бесцветный, осторожный, тусклый. Назвав свое имя и имена родителей, она только отвечает на вопросы интервьюера, и так в течение часа. В их беседе нет историй, нет семьи, нет жизни.