В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

При всем при том Феликс не лез в политические баталии и старался, чтобы его идеологические симпатии не бросались в глаза слишком резко (я думаю, что и сфотографировался-то он для газеты "Завтра” нехотя, в непредвиденной ситуации, когда отказаться было невозможно, хотя директору академического института в любом случае не следовало засвечиваться в какой-либо политически определенной группе). Люди, взятые им в институт, вели себя там достаточно скромно и идеологичеси не выпячивались; внешне институт выглядел чистеньким и вполне благопристойным научно-чиновничьим учреждением. Феликс не был принципиальным "душителем прогресса”, заведомым "мракобесом” или злостным интриганом. Беда состояла в другом — директор головного научного института был человеком не только без научной программы, но и без какого-либо научного задора. Он просто старался не высовываться с инициативами, не подгонять время и безо всяких эмоций ожидал сигналов от хаотично и непредсказуемо меняющейся действительности, которая сама должна была подсказать ему, чего еще "нельзя”, а что "уже можно”. Я заваливал его предложениями и заявками. Поскольку сотрудники не знали, чем им заняться, и сидели без плана, я убеждал его начать подготовку к новой "Истории литературы” издали: поручить каждому написать хотя бы 5—6-листную творческую биографию "забытых” писателей, с упором на фактический материал — "Хронику”, "Библиографию”, архив и т. п. За несколько лет можно было бы создать целую серию таких работ. Он молчаливо соглашался — и не совершал ни единого действия в этом направлении. Я предлагал завести периодическое издание — ежегодник "Русская литература ХХ века”, с большим архивным отделом, и начать публикацию рукописей, эпистолярного наследия, иконографических и текстологических материалов. Он не спорил, но ничего предпринимать не собирался. Я писал ему докладные по поводу создания в отделе нового сектора и пытался наметить те теоретико-методологические проблемы, которые надо бы заблаговременно разрабатывать в преддверии будущей "Истории" (в первую очередь, конечно, проблемы преемственности, внутренних связей в литературном процессе вопреки навязанным советской истории литературы резким социальным противопоставлениям и границам). Он и тут не возражал…

Последним сюжетом, который обнажил всю катастрофичность состояния дел с изучением русской литературы ХХ века в ИМЛИ стало издание "Истории всемирной литературы”. 8 томов ее, до Серебряного века включительно, худо-бедно, но вышли в свет. Когда же подоспело в 1988 году обсуждение 9-го тома, с его ХХ веком, настал "Судный день”. Редактором русской части 9-го тома был сам Феликс, а зарубежного — Л. М. Юрьева, осиротевшая после смерти Сучкова. Кузнецов вручил мне семьсот страниц текста, в котором, что называется, конь не валялся, и попросил, чтобы я выступил то ли в дирекции, то ли на ученом совете его рецензентом. Вряд ли он это поручение хорошо обдумал.

Собрались почему-то преимущественно "зарубежники” (видимо, Кузнецов не хотел предавать состояние русской части тома широкой огласке). От ОЛЯ явился сам Челышев. Мне пришлось публично высказаться в ИМЛИ в последний раз.

Фактически 9-й том прошел мимо сектора русской литературы. Наши сотрудники в нем не участвовали, за исключением авторов статей о Горьком и Маяковском (о Горьком, разумеется, написал Овчаренко, но я уже не раз говорил и писал о нем, а потому не было смысла подробно останавливаться на его 120-страничной статье). В основном русский раздел был выполнен ленинградцами (материалы его в нашем отделе даже не обсуждались). Как это могло случиться при острейшей "безработице”, в которой сектор пребывал два десятилетия, объяснить трудно. Изоляция от "Всемирки” лишала сотрудников ИМЛИ не только элементарной занятости, но и возможности повысить свою квалификацию, ощутить дыхание мировой литературы, ссылки на которую в разделах о Горьком и Маяковском имели чисто формальный, "отписочный” характер.

В русском разделе — и у нас и у ленинградцев — совершенно отсутствовала мировая славистика, привычно представляемая лишь в образе вражеской советологии. Без всех этих материалов русская часть "Всемирки” приобретала сугубо провинциальный вид.