В поисках синекуры

Припомним, что делали в подобных случаях представители разных стран и народов. Испанец Хосе убил Кармен, мавр Отелло — Дездемону; французы считали возлюбленных всегда невиновными — дрались на дуэлях с соперниками; так же поступали в русском светском обществе. И всюду, вероятно, простые люди одинаково и просто выражали свое отношение к изменам, неверности: считали это смертным грехом, что было пострашнее смерти, дуэлей, мести... Но настали новые времена. Все старое сделалось непригодным. Люди скопились в городах, освободясь от тяжкой заботы о куске хлеба — пусть постновата еда по столовкам, но ее вдосталь, — и семья стала вроде обременительной: в семье много труда, мало свободы. За два городских года Савушкин навидался, наслышался: свадьбы, разводы, вечеринки, сегодня одна, завтра другая, третья... Эмансипация, свободный секс... Выпивки, курение... Конечно, не все такие — умные нормально любят, серьезно женятся. Но мода, легкая жизнь, красивая беззаботность свирепствуют, особенно в общежитиях: ни папы с мамой, ни общественного мнения деревни или коммунального дома; временно проживающие живут по временным правилам и обычаям.

Савушкин оберегался, у Савушкина была брезгливость ко всему этому, вывезенная из старинного уклада Устоши, где каждый у каждого на глазах, где с младенческих, лет в душе зарождается стыд — как бы не показаться деревне никчемным, не опозорить родительский дом. Савушкин ходил в гости лишь в семью Витьки Бакина; Савушкин ждал невесту Анфису.

У нее, Анфисы, что же, меньше памяти, души прирожденной?

На это он не мог себе ответить. Голова разболелась. Какой из него мыслитель? Больше руками привык «думать». До чего сейчас додумался — и то впервые, после стресса психического. Но вот что поразительно: в нем уже мало было зла на Анфису — просто томилась легкая звенящая боль в сердце. И тот, второй Савушкин, нашептывающий ему нехорошее, теперь молчал, вернее, молча тосковал: он тоже любил Анфису.

 

Ненавидел и любил. И думал: ненавидящий одолеет любящего. Докажет ему, всем другим, что разум — выше, достоинство — дороже, стыд — неодолим. Дока запретил себе видеть Малюгина, Анфису, собираться вместе, ездить куда-либо. Квартира, дача, машина, стереомузыка, аксессуарный бар «Король Артур» — пусть это радует теперь только двоих, а он со стороны посмотрит, как доктор Малюгин, уважаемый друг Док, будет заманивать в свои дорогие апартаменты деревенскую девушку Анфису. Позволит ему его высокая мораль отбить у младшего, рабочего друга любимую невесту?.. Хотел ли Дока успеха Доку? Если уж признаться совсем честно — да, хотел. Зло хотел. Даже воображал: вот они живут как муж и жена, счастливые, обеспеченные, получили трехкомнатную квартиру, у них родился сын... но они не могут забыть Доку, обманутого, одинокого, уехавшего в деревню заниматься своим главным делом — пахать и сеять.

 

А тоска была по деревне. По живой траве, парному полю после дождя, запахам двора, огорода. Тоска была в его синих глазах, помнивших лесостепную знойную синеву лета, хладную жгучую синь зимы.

— Была, — сказал Дока вошедшей медицинской сестре, строго удивившейся бреду выздоравливающего больного, но Дока успокоил ее: — Это я сам с собой.

— Все рассказываешь?

— Рассказываю. Хочу разобраться в жизни, раньше времени не хватало.

— И Анфису зовешь?

— Нет. Не придет, правда?

— Это уж точно... Давай я тебе капельницу поставлю, подкачаем тебе лейкоцитов, скорей на поправку пойдешь.

Сестра двигалась медленно, однако делала свою работу привычно, уверенно, и руку Доке уколола небольно, и желтая жидкость закапала в него с точно угаданной частотой — кровь в жилах лишь чуть-чуть затеплилась, — и поправила подушку ему умело, без ласковых причитаний. Дока теперь разглядел ее: вовсе не старая, лет тридцати, лицо свежее, румяное (а казалось оно ему кроваво-красным!), глаза с понимающей усмешечкой, разумно видящие; и сама хоть и крупна, но не располнела — волевая, видать, мадам; за такой поухаживать — нормальное дело; и ухаживают, наверное, ходячие и бегающие больные, их тут хватает, иной раз коридор трясется от топота и гогота. Но конечно, не Докина это забота. Дока распят, загипсован, срастается трудно, обдумывает себя, собирает по чувствам, словам, памяти свою едва не распыленную в небытии душу; и все-таки он — мужчина, пусть хилый, а какой мужчина не намекнет заметной женщине, что она им замечена, и Дока сказал:

— У вас приятно лечиться.

— Лучше быть здоровым, — внимательно глянула и улыбнулась она, легко поняв Доку.

— Лучше. Теперь знаю.

— Как же ты загремел с шоссе? И трезвый был — экспертиза показала. Уснул? Сознание потерял?

— Сознание, — подтвердил Дока. — Думаю, сознание.

— Кто тебе поверит? В тебе крепости, силы — на троих некоторых хватит. Ври уж: уснул. Больше похоже на правду. Или машина отказала. Продумай заранее, спрашивать строго будут. Почти каждый день справляются о твоем здоровье: говорят из ГАИ, как там Савушкин себя чувствует?

— Я не буду врать. Я расскажу все.

— Дело ваше, сказала Маша. Меня как раз Машей звать. Можешь и срок заработать своим рассказом.