В поисках совершенства в мире искусства. Творческий путь отца Софрония

«Внутренне я жил удивительный процесс борьбы между влечением к искусству и молитвою. Последняя победила страсть живописца, но нелегко и нескоро. Затем, в Богословском Институте, она же не помогала мне сосредоточивать внимание на преподаваемых предметах. Приходилось бороться с этим своеобразным препятствием, драгоценным в самом себе. Моей жизни в Институте благоприятствовало то обстоятельство, что у меня была отдельная комната над квартирами профессоров, где я мог молиться в привычной мне позиции. И все же при всем моем интересе к церковным наукам моя духовная нужда — пребывать в молитве — терпела ущерб, и я уехал на Афон»[109].

Глава 3. Изменение сердца и жизни

«Когда победила во мне молитва, я бросил мою профессию (живописца) и поступил в Богословский институт в Париже. Там собрались хорошие молодые люди, и состав профессоров был на должной высоте. Но меня «душила» молитва день и ночь, и я оставил Институт, чтобы отправиться на Афон, где вся жизнь сосредоточена главным образом на богослужении и молитве. Слушать курсы по церковным наукам было в то время для меня невозможным, так как, отдавая силу внимания своего ума на усвоение преподаваемых предметов, я не находил затем в себе ту цельность устремления к Богу, с которой уже сроднился в предшествующее время»[110].

Сергей прибыл на Афон осенью 1925 года[111].

Приехав на Святую Гору Афон, Сергей отдал всего себя миру этого уникального места, столь непохожего ни на какое другое место на земле. Учрежденное для молитвы почти тысячу лет назад и доступное только для монахов и паломников мужского пола, оно было пропитано традицией и вековыми обычаями.

«Географически Святая Гора расположена неподалеку от основных центров цивилизации, но именно то обстоятельство, что в течение веков жизнь ее насельников резко отличалась от жизни за ее пределами, отрезало Афон от остального мира. Изоляция, а также глубокая тишина окружающей природы располагают к сердечной молитве и к размышлениям о великом покое грядущего Царства. Размеренный восточный ритм афонской жизни — полная противоположность безумному ритму нашего современного механизированного существования — придает особую духовную ценность этому избранному месту, ибо он способствует тому, чтобы человек забыл обо всем преходящем и погрузился в созерцание вечных тайн»[112].

Сергей поступил в большой русский монастырь св. Пантелеимона, в котором подвизалось в то время около двух тысяч монахов. Монастырская жизнь подчинялась циклу многочисленных богослужений, большинство из которых совершались ночью. У Сергея не было времени на размышления о живописи, новая жизнь поглотила его полностью. Вся творческая энергия, которую он раньше направлял на искусство, была теперь сосредоточена на молитве. «Молитва стала для него одеянием и дыханием, и не прерывалась даже во время сна»[113].

Если говорить его собственными словами:

«Молитва есть бесконечное творчество, высшее всякого иного искусства или науки»[114].

«Под вдохновением я разумел присутствие силы Духа Святого внутри нас. Этого рода вдохновение принадлежит другому плану Бытия, по отношению к тому, что я принимал за художественное или философское таковое. И сие последнее, свойственное падшему естеству нашему, может быть понято как дар от Бога, но еще не дающий ни единения с Богом Личным, ни даже интеллектуального ведения о Нем»[115].

18 марта 1927 года послушник Сергий был пострижен в иночество с именем Софроний. У него было множество разнообразных послушаний, среди прочего он быстро выучил греческий язык для нужд монастыря. Через несколько лет, в 1930 году, он был рукоположен в иеродиакона, затем, в 1941 году, — в иеромонаха, и ему было дано послушание духовника для братии нескольких афонских монастырей, а также отшельников. К этому времени он сам жил как отшельник в «пустыне» на уединенных склонах Святой Горы.

«Смотря пристально на чистое голубое небо, я иногда останавливал мой взгляд в избранном мною направлении, а иногда пробегал его от края до края. Достигнув горизонта, я мысленно шел дальше, и уже умом видел его объемлющим нашу планету. Я всматривался в глубину его; стремился проникнуть до его пределов; но чем более я удерживал мое внимание на этом чудном явлении, — чем усерднее смотрелся в небесную сферу, исполненную света, тем более увлекала она меня своей тайной. Когда же по дару Свыше я удостоился узреть Несозданный Свет Божества, тогда с радостью узнал в голубом небе нашей “голубой” планеты символ сияния надмирной славы. Оно, сияние сие, повсюду; оно наполняет все бездны мироздания, пребывая не изменно неосязаемым, запредельным для твари. Голубой — есть цвет запредельности, трансцендентности. Многим на земле было дано блаженство увидеть сей дивный Свет. Большинство из них сохранили сие благословение как драгоценнейшую тайну их жизни и, увлеченные сим чудом, перешли в иной мир. Другим же было повелено оставить свидетельство ближним и дальним братьям о сей высшей реальности»[116].