В поисках великого может быть

Вертер – юноша, бросающий вызов миру, не желающий мириться с нравами, царившими в Германии, он предпочитает умереть, но не уподобиться напыщенным, лицемерным, тщеславным бюргерам.

Тема обреченности возникает в романе Гёте ещё до того, как у Вертера вообще появляется мысль о смерти. Эта тема начинает звучать уже в первой части романа, правда, разговор о самоубийстве носит ещё сугубо теоретический характер. Это разговор Вертера с Альбертом, женихом Лотты, который высказывает довольно отвлеченную мысль о том, что самоубийство есть выражение слабости. Человек оказывается неспособным вынести те жизненные невзгоды и трудности, с которыми ему пришлось столкнуться, и добровольно обрывает собственную жизнь. Вертер возражает Альберту. По его мнению, самоубийство вовсе не свидетельство слабости. Всё дело в силе страстей, которые овладевают человеком. Если это слабые чувства, он их подавляет, а если чувства действительно сильны, то беспомощен перед ними.

Вертер сталкивает, казалось бы, не связанные между собой сферы жизни. Для него они образуют неразрывный узел. Он сравнивает девушку, которая от несчастной любви кончает жизнь самоубийством, потому что в этой любви заключался весь смысл её жизни, с восставшим народом, который рвёт цепи рабства. «О, рассудительные люди, – страсть, безумие, вы спокойно и безучастно смотрите на всё. Вы гордитесь своей нравственностью, браните пьяниц, испытываете отвращение к безумству, вы проходите мимо как жрецы и благодарите Бога как фарисеи, что он не создал вас подобными этим. Я понял по-своему, что все исключительные люди, создававшие нечто великое и невозможное, считались опьяненными и безумными. Стыдитесь вы, трезвые, стыдитесь вы, разумные!».

С самого начала Вертер говорит о том, что единственное ощущение свободы, которое у него есть и которое он так высоко ценит, – возможность в любой момент жизнь оборвать. Для него это значит быть хозяином собственной жизни. Кстати, самоубийство Вертера следует за сценой, в которой он впервые сближается с Лоттой. «О, я знал, что ты любишь меня, знал с первого же задушевного взгляда, с первого пожатия руки, и всё же, когда я уходил, а Альберт оставался возле тебя, я вновь отчаивался и томился мучительным сомнением. <…> Всё проходит, но и вечность не охладит тот живительный пламень, который я выпил вчера с твоих губ и неизменно ощущаю в себе! Она меня любит! Мои руки обнимали её, мои губы трепетали на её губах, шепча из уст в уста бессвязные слова. Она моя! Да, Лотта, ты моя навеки. Пусть Альберт твой муж! Что мне в том? Он муж лишь в здешнем мире, и значит, в здешнем мире грех, что я люблю тебя и жажду вырвать из его объятий и прижать к себе. Грех. Согласен, и я себя караю за него; во всём его неземном блаженстве вкусил я этот грех, впитал с ним жизненную силу и крепость. И с этого мгновения ты моя, моя, о Лотта! Я ухожу первый! Ухожу к отцу моему, к отцу твоему. Ему я поведаю своё горе, и он утешит меня, пока не придешь ты, и тогда я поспешу тебе навстречу и обниму тебя, и так в объятиях друг друга пребудем мы навеки перед лицом предвечного. Я не грежу, не заблуждаюсь! На пороге смерти мне всё становится яснее. Мы не исчезнем! Мы свидимся!» (Перевод Н.Касаткиной). (347)

«Здесь – невозможно, там – возможно». Вертер понимает, что идеал человеку не дан. Но он не хочет мириться с действительностью, которая его не устраивает, и самоубийство героя здесь – это своеобразный взрыв страстей.

В романе есть два образа, которые как бы сопровождают Вертера, очерчивая смысловой диапазон всего романа. Первый – это крестьянский парень, который рассказывает о чувствах, которые он испытывает к своей госпоже. Брат хозяйки, не желая, чтобы та выходила замуж, прогнал работника. Но когда она взяла другого работника и решила выйти за него замуж – парень его убил. Теперь его судят. Но Вертер его не осуждает, он скажет: «Ему нет спасения, нам нет спасения». Он ценит в человеке этот стихийный взрыв страстей, хотя и понимает, и в этом он согласен с Альбертом, что парень должен быть наказан: общество не сможет существовать, если будут безнаказанно убивать. У него самого возникает желание уничтожить Альберта, но он, конечно, никогда этого не сделает. Он может выстрелить лишь в самого себя. Но сам этот порыв кажется ему чем-то более значительным, чем спокойствие и размеренность бюргеров, которые его окружают. Они разучились так же сильно любить и ярко чувствовать.

А второй – это образ Христа. Христос, как известно, в Гефсиманском саду молил Бога о том, чтобы его «миновала чаша сия». Так почему же Вертер должен терпеть? Таков диапазон, в котором развёртывается трагедия Вертера.