В поисках великого может быть

Фауст пытается возродить античный идеал. Это второй акт второй части трагедии. Эпизод «Классическая Вальпургиева ночь». Мефистофель замечает, что не властен над Античностью, поскольку сама идея дьявола возникла в истории человечества позже. Но он принимает участие в возрождении античной красоты. В эпизоде «Вальпургиева ночь» тоже очень важна символика. Мы ещё к этому вернемся, но пока хочу отметить следующее. На протяжении Ренессанса, вплоть до XVII века, Античность считалась неким эстетическим эталоном. Подражание Античности составляло важнейший принцип искусства европейского классицизма. Гёте в этом отношении занимал особое место, хотя его позицию разделяли и его великие современники Гегель и Пушкин. Они тоже позиционировали Античность как идеальную норму красоты. Скажем, для эстетики Гегеля классическое искусство – это некое совершенное искусство. Схожим образом воспринимал его и Пушкин. Но и Гегель, и Пушкин понимали и другое: Античность – это одновременно и определенная историческая ступень. Поэтому в трактовке Гегеля классическое искусство сменяется средневековым, да и Пушкин признаёт, что античная классика – норма не навсегда.

Эпизод «Классическая Вальпургиева ночь» – это постепенное возрождение примет Античности. Первоначально возникают причудливые формы архаичной греческой мифологии – гигантские муравьи, сирены, нимфы, грифы, сфинксы… Затем появляются философы. И только после длительного периода становления возникает совершенный образ античной красоты, которую являет собой прекрасная Елена. Но то, что имеет начало, имеет и конец. Кстати, Гёте это прекрасно осознавал, и это найдёт своё отражение впоследствии. Второй акт – это история того, как постепенно складывается этот совершенный эстетический идеал.

Третий акт – это брак Фауста и Елены. Что это такое? Вообще-то здесь есть некая связь с историей Маргариты. У Фауста и Елены рождается сын, Эвфорион, но в конце концов ребёнок гибнет, а вслед за ним гибнет и мать. То есть всё повторяется, но в несколько ином, более широком смысле. Любовь Фауста к Маргарите – это во многом обращение к прошлому. Я уже говорил, что сам мир Маргариты напоминает Фаусту о патриархальном укладе его детства, воспоминания о котором неожиданно возвращаются к нему в праздничное пасхальное утро. Он хотел бы вернуться в это светлое время, но это невозможно. Мир Елены – это тоже мир прошлого, но это уже не индивидуальное, а прошлое всего европейского человечества. И, в-третьих, и это самое главное, – это попытка найти смысл жизни в искусстве. В первом эпизоде была реальная женщина, Маргарита, а здесь – идеальный образ, воплощённый в прекрасной Елене.

В античном искусстве Гёте видел некий образец того, что по идее вообще должно составлять основу искусства. Он считал, что точно воспроизводить реальность не следует. Гёте рассуждал примерно так: зачем точно изображать собаку? Станет одной собакой больше, к тому же она не будет живой. Задача искусства – воссоздание некоторого идеального образа. Искусство должно стремиться выразить то, чего не может быть в реальности, но что существует как некая идеальная возможность. В этом смысле античное искусство для Гёте являло собой пример, поскольку оно выполняло именно эту важнейшую задачу. Оно создавало мир идеальных форм и идеальных норм. Гёте однажды выразил эту мысль так: «Искусство может сочинить девственную мать – не только может, но даже обязано» (Гёте «Об искусстве»). Изображение девственных матерей – вот истинная задача искусства.

Для Фауста Елена – это тоже попытка найти смысл человеческой жизни. Однако отношение Фауста к Елене иное, чем его отношение к Маргарите. Фауст, по сути, относится к Елене так же, как к нему – Маргарита. Он смотрит на Елену снизу вверх. Елена скажет Фаусту: «Я – далеко и близко вместе с тем»(389). Как художественный образ и призрак она далека от Фауста. Собственно здесь он вполне мог бы произнести те самые слова, которые поставил условием своего договора с Мефистофелем. В каком-то смысле сама Елена – это некое остановленное прекрасное мгновение. Однако Фауст всё-таки не произносит этих слов. И не делает этого по одной простой причине: он слишком земной, для того чтобы найти успокоение в мире иллюзий. Он сравнивает свой брак с Еленой со сновидением, а может быть, с мечтой, что в немецком языке, кстати, выражается одним и тем же словом. Когда у них рождается сын, Эвфорион, этот иллюзорный мир исчезает. Рушится вневременное царство красоты, и вступают в силу законы времени, а, значит, законы жизни и смерти…

Мефистофель здесь не играет существенной роли. Он принял образ Форкиады, который лишь наблюдает за тем, что происходит вокруг. Но вот рожается Эвфорион. Мефистофель, выступающий в образе Форкиады, так описывает мальчика:

Но внезапно я в пещере отзвук смеха слышу сзади,

оглянулась, – мальчик скачет по родительским

коленям,

с материнских рук к отцовским, – шутки, ласки,