В полдень на солнечной стороне

- Вот дружба, смотрите, в бою что значит. Бутусов и Гаврилов как делают перебежки? Один вскочит, другой его огнём бережёт, так и передвигались попеременно, друг друга оберегая. Мы все над ними подшучивали: в школе на одной парте сидели, на фронте в одном окопе, мол, раз такое, на двоих один котелок надо выдавать. А видите, что значит дружба! И противнику урон, и себя сберегли.

- Они же, как Маркс и Энгельс, друзья. Мы знаем, - сказал кто-то из солдат, - всё на пару.

- Так это и есть взаимодействие, - подхватил другой, - взаимопомощь, по уставу, только прочнее получается, если ещё дружба.

- Именно, - согласился Конюхов. - Но вот Леонтьев хороший пулемётчик, ничего не скажешь, но как он обращается со своим вторым номером? Он его считает только услужающим: прими-подай, раззява. И вот, я заметил, даже ударил его сапогом. Коробку с лентами помяло осколком, не мог быстро открыть, а он его за это сапогом. Как, товарищ Леонтьев, я не ошибся - сапогом ударили?

- Сапогом, - хмуро подтвердил Леонтьев. - Руки у пулемёта заняты были.

- Так вы с кем дрались - с фашистами или со своим вторым номером, со своим товарищем по оружию, которого вы должны из вторых номеров на первый выучить, а не держать при себе только как услужающего?

- Он ему пулемёт чистит, и таскает, как ишак, по всему полю боя, и коробки на себе волочит, и сапёрной лопатой позицию делает - батрачит, словом. А перспективу Леонтьев ему все равно не даст. Такая он личность, сама о себе много думающая.

- Я вас, товарищ Леонтьев, уважаю, - сказал Конюхов и объяснил бойцам: - Мы ещё с сорок первого знакомы. Леонтьев тогда ручным пулемётчиком был, и я помню, ему кожу с головы содрало ударной волной, лоскутом кожи лицо закрыло, а он как вёл огонь по их наступающей цепи, так до конца огонь не прекращал, хотя боль испытывал, я прямо скажу, ужасающую, и я полагал, что он считал себя тогда, возможно, и ослепшим, кожа с головы на пол-лица прилипла. Видите, какой человек твёрдый! Но это к себе, а вот к другим можно быть и помягче, поуважительней.

- А мы думали, Леонтьев, у тебя плешь от ума. Вот оно что - в бою обзавелся!

- Ладно вам, - хмуро сказал Леонтьев, - плешь не увечье. - И пояснил сипло: - Я его за что стукнул? Не за то, что только обозлился - канителится. Думал уже просить на первый номер его ставить, а он тут подвёл - мою на него надежду порушил, ну я и стукнул, не столько за бой, сколько за себя обиделся, что недоглядел, какой он ещё неаккуратный. Дало миной не по нему же, по коробке с лентой, так огляди, что и как, - может, осколком даже ленту повредило. Соображение потерял от радости, что самого не задело, про службу и позабыл. Ну я и напомнил сапогом...

И тут же объявил:

- Но вы не думайте, что я уж такой бесчувственный хамлюга. Вот Бочаркин больше года от своих вестей не имел, считал, нет в живых, ну, в бою себя не жалел, а вот получил вчера письмо - живы-здоровы, ну и сомлел от радости. Ему было положено меня сопровождать, как передвигаюсь, из своего автомата брызгать, прикрывать, а он за каждый бугорок прятался, берёгся, бил не глядя. Я же его ничего, простил, понимаю - человек радость переживает, от этого так некрасиво бережётся.

Спросил робко:

- Я тебя, Бочаркин, за это корил? Нет? То-то же. Сам понимаю, что такое из дома письмо. Мне-то самому их уже получать не от кого, а получил бы - тоже, может, как ты, в бою ёжился, страховался, чтобы снова почитать после боя, насладиться, чего они, как они. Кто же не поймет, любой поймет. По обстоятельствам с каждого и спрос...

22

Вот так и проходили эти человеческие разборы минувшего боя, и каждый раз после таких разборов Конюхов все больше проникался убежденностью, что самая повелительная сила в подразделении - это сами бойцы. В их сплоченном многодушии возникало то единодушие, которое и решало исход любого боя. Только во множестве и непохожести каждого нужно вовремя найти всеобщее главное, что вызрело в советском человеке, как твёрдая сердцевина, выкованная всем ходом и духом общей жизни, деяний народа, его взглядов и верований.

И именно волей к этой жизни они побеждают в себе чувство страха смерти.

И если они говорят пренебрежительно о страхе смерти, то вовсе не потому, что сами полно не испытывают этого страха, этим пренебрежением они противоборствуют страху смерти, ибо воюют ради жизни всех и своей собственной.