В полдень на солнечной стороне

Он и правился ему, и пленял своей одержимостью в бою, изворотливой хитростью, с какой на внезапный опасный манёвр врага заявлял самоуверенно:

- Ага, заметался, запаниковал! Фриц заробел, огня выпросил дивизионного. Сейчас танками кинется. Здорово мы его прижали! Выходит, мы на себя целый их полк вытащим. Мы на него ротой, а он на нас полком, есть по чему молотить. Это не то что за каждым бегать в отдельности.

Отдавал команду вести огонь залпами и, потирая руки, сообщал:

- Я ведь нарочно приказал вчера создать видимость, будто мы проходы для своих танков разминируем. Чтоб немцы по этим проходам свои танки кинули, а на самом деле мы снова эти проходы тут же минировали. Значит, поймали как цуциков, - и все поглядывал на противотанковое ружьё, прислоненное к стенке окопа, с которым он собирался, как только бой сложится «нормально», выйти в боевые порядки подразделения, чтобы воодушевить своим личным присутствием бойцов.

Но вот того, что можно вызвать «Илы», огонь своей дивизионной артиллерии, самоходки, - этого в сознании Пугачёва не было.

Вести бой своим батальоном он умел и в пределах действия батальона мыслил точно и ясно. Но то, что его батальон - частица единого механизма дивизии, оснащённого мощью приданных средств и такой огневой мощью, которой доселе не было, - это из своего сознания вычёркивал. В психологии его прочно жило ощущение первого года войны - вести бой, ни на что не оглядываясь.

В нынешнем, новом соотношении наших сил с силами противника бой обретал характер сложного и могущественного взаимодействия всевозможных боевых средств: в умении использовать их множество в сосредоточенном, мгновенно разящем, подвижном ударе заключалось ныне мудрое дальновидное мастерство командира, ясно сознающего себя частицей единого могучего слаженного механизма, а не только признанного вожака своих бойцов и в решении боевой задачи мыслящего только своими боевыми средствами достичь только своего успеха, а всякое участие не приданных ему боевых средств считать не взаимодействием, а только помощью, будто он без такой помощи не сладит сам.

Это приводило к потерям, которых можно было избежать. И успех батальона был только успехом батальона, не переросшим в успех всей части в целом, ибо то, чем мощно располагали части, комбат не испрашивал для боя, который складывался в пользу атакующего подразделения, а мог бы перерасти и в прорыв всей частью. Не испрашивал потому, что не хотел, да и, пожалуй, не мог преодолеть в себе мышление в пределах батальона.

И та бережная вынужденная скупость на мощные огневые средства, с какой велись бои в первый год войны, существовала в сознании Пугачёва, и вызов их он воспринимал как призыв о помощи, а не как разумное использование того, чем армия обладала теперь в изобилии, и перед каждым командиром отчетливо встала необходимость умело овладеть этим могуществом огня и металла, а не только духовным могуществом солдат, способных совершать, как всегда, величественные подвиги отваги и героизма.

Поэтому не случайно разгорелся спор Конюхова с Пугачёвым о сорок первом годе, и Конюхов озабоченно думал, сумеет ли Пугачёв преодолеть в себе то, что могло опасно выступить против самого комбата Пугачёва.

23

Пугачёв выслушивал советы Конюхова всегда внимательно, но редко когда ими пользовался.

- Мой принцип какой? - говорил Пугачёв, не то усмехаясь, не то щурясь на свет. - Не выпендриваться. Если мыслей глубоких нет, ну что ж, соображения имеются. Вот ты, Конюхов, душестроитель. Такая у тебя по твоей склонности специальность, к каждому ты пристаёшь, чтобы получше был. Каждого ты, как банщик, отмыть желаешь, чтобы он чистенький, светленький был. Копаешься в моих людях, найдешь экземпляр бесподобной душевной красоты и восхищаешься, как картиной, и от меня требуешь, чтоб я им любовался. А ты пойми! Если я хорошего солдата не хуже тебя знаю, то что делаю? Этому хорошему, как самому надёжному, первому приказываю быть там, где всего опаснее. Ясно? И чем он лучше, тем мне тяжелее, когда я его теряю. Ты это понять можешь? Ты вот утверждаешь: сейчас мы должны жить не двумя временными измерениями - прошлым, настоящим, а главное, по- твоему, - будущим. Так ведь умереть, когда вот она на носу, победа, - страшнее. Да ещё раздразнённым будущей жизнью всех сроднившихся, как никогда, на войне в этаком прекрасном братстве.

Мне же после всех этих твоих посулов в бой солдат вести - в смерть. А ты им внушаешь: как жизнь хороша, и жить будет хорошо, и каждый будто из нас бесценное для всего человечества сокровище! Вот и будет каждый себя беречь - как все равно банку с вареньем, а нам ещё воевать.

- Воевать! Но за что? За свою землю, за свою жизнь! Но ведь теперь мы способны принести многим другим народам освобождение. И многие освобождённые нами страны станут другими. Кто там придёт к власти? Народ. У них такая же революционная ситуация будет, как у нас в Октябре.

- Так ты что? Лозунг подсовываешь, как в гражданскую: «Даешь мировую революцию!»