В полдень на солнечной стороне

- Так только в мирной обстановке, то есть когда боя нет, - поспешно поправился Петухов, - тех, кто меня старше.

- Ты командир, - значит, нет в твоём подразделении над тобой старшего, возраст - мура, солдат есть солдат, и он тебе во всем подчинённый.

- То есть как это во всем? Есть очень умные, знающие, двое даже в ФЗУ преподавали. Они мне очень помогают с дисциплиной, когда боя нет, и вообще хорошо влияют на всех.

- Ладно, тебя не переговоришь. Но помни: если почувствуют, что ты ещё цыпленок, развалишь роту...

Пугачёв знал, что солдаты любят своего ротного. Он и сам превыше всего ценил такую солдатскую любовь, но считал, что она для него самого только свидетельство его признания, которое не смягчит его командирской твёрдости, требовательности и безжалостности, когда она справедлива и неизбежна, как он и к себе был безжалостен в бою.

Он испытывал нежное любопытство к тем чертам Петухова, какие подавлял в себе или, возможно, просто боялся их обнаруживать, считая их только слабостью, а не силой, способной подчинять других или хотя бы внушать солдатское доверие, полагая, что повелительностью легче внушить веру в командирскую твёрдость.

Конюхов понимал, какое влияние оказывает на Петухова обаяние Пугачёва, самого отважного и дерзкого в бою комбата, его своеобразная: размашистая открытость, твёрдая решимость отказаться от всех привязанностей, чтобы не цепляться за свою жизнь. Та снисходительная ирония, с которой Пугачёв воспринимал перепадавшие ему иногда удовольствия во время кратких передышек между боями, словно раз навсегда приговорив себя к тому, что длинной и прочной жизни ему не выпадет, а вершина, к которой он стремится, - это выиграть бой, который, кроме него, никто бы не смог выиграть, и хоть пасть в нем, но чтобы этот бой стал легендой.

В жизнь Петухова война ворвалась почти сразу после окончания школы, где его учили тому, как много пользы принесёт человек, вооруженный знаниями, в стране, высшая цель которой - строить всечеловеческое счастье.

Но в школе его учили и тому, что он в долгу у тех поколений советских людей - большевиков, которые своим подвигом выстроили ему ту замечательную жизнь, которой он так легко пользуется, и за то, чтобы он наслаждался своей жизнью, они отдавали свои жизни, голодали, умирали в тюрьмах, ссылках, шли смело на казнь, веря, что потом появится эдакий Петухов, который будет радоваться такой жизни, ради которой они не щадили своих собственных.

Поэтому Петухову, как и многим его сверстникам, после сдачи школьных заключительных экзаменов предстояло ещё выдержать вступительный экзамен в жизнь перед всеми предшествующими героическими поколениями советских людей.

Но страна и в текущей жизни была исполнена множества подвигов. Папанинцы, Чкалов, Громов, челюскинцы, стратонавты, строители Комсомольска, герои-пограничники, те, кто сражался, помогая революционной Испании, и, наконец, героизм труда, возведённый в высшую степень человеческой доблести, славы и геройства, - все это взывало к подвигу всех и каждого.

Что касается империалистов и фашистов, то здесь у Петухова, как и у его сверстников, была полная ясность: если врат нападет, то наша Красная Армия сразу его уничтожит, и если б Ворошилов и Буденный командовали войсками революционной Испании, то победил бы испанский парод, а не франкисты.

Красная Армия, овеянная легендами, выступая стройными парадными когортами на площадях в дни праздников, вызывала праздничное восхищение, любование её рыцарским обликом, и каждый красноармеец воплощал в себе героизм и ратную славу всех времен.

Поэтому Петухов её испугался, что началась война, он испугался только, что его не возьмут на эту войну.

И когда он с путёвкой райкома комсомола пришёл в райвоенкомат, и ему сказали: «Зачислен», - он так растерялся от радости, так искренне благодарил членов комиссии, что его даже сурово одёрнули в столь наивном и неуместном выражении бурной радости, когда война - всенародное горе.

В первые, самые тяжкие, горькие месяцы войны для Конюхова вот такие солдаты, как Петухов, были самым мучительным испытанием его собственной совести перед ними, и не только перед ними, он страшился, чтобы в сознании их не погасло, не померкло всё то, что было ярким, зовущим светом в грядущее, которое, казалось, уже прочно вступало сегодня в жизнь всенародную.