В полдень на солнечной стороне

- А здорово ты это про Ленина, - робко произнёс Пугачёв. - Меня, знаешь, тоже прошибло. У него за все один орден боевого Красного Знамени, а у меня два. Даже до этого не думал, как это так: у него один, а у меня два, хотя мы все против него лилипуты.

- Вот ты как лилипут о Сковородникове рассуждал. А для Ленина человек с ружьем - величайшая личность.

- Ну ладно там, лилипут, - обиделся Пугачёв. - Ваше дело, политработников, во всех душах копаться, наше, командирское, - боец или не боец - главное.

- А ты кто? Только в анкете член партии? Партийность - это тебе что? Должность, обязанность, а не во всем, везде, всегда?

- Ну, пошёл воспитывать! - Пугачёв поднял руку. - Давай распинай, сдаюсь. - И благодушно при этом улыбался.

- Знаешь, Пугачёв, - произнёс Конюхов грустно. - Не то ты себя чрезмерно обожаешь, не то, напротив, пренебрегаешь тем, что в тебе есть хорошего, и словно боишься этого хорошего, и выдумываешь себя не таким, каким должен быть.

- Я себя в долгожители не планирую, - бодро заявил Пугачёв, потом вдруг нахмурился, сказал глухо: - Ты тоже пойми меня, Конюхов, если я буду, как ты, любоваться и восхищаться каждой этакой прекрасной человеческой личностью среди бойцов, так у меня душевной силы не хватит в бой её послать. Худшего пошлю, а на лучшего духу не хватит. Понял? Значит, на этом точка!

Конюхов знал, что Пугачёв испытывает душевную привязанность к лейтенанту Петухову ещё с той поры, когда Петухов боялся, что взводный напишет в его школу, что бывший её ученик потерял на марше затвор от винтовки. И когда Петухов, израненный, измученный, приволок два немецких автомата после рукопашного боя и просил жалобно взводного: «Павел Иванович, я же вот взамен достал - за затвор. Теперь не напишете, а?» И так как Петухову о мирной жизни, кроме школы, вспоминать было нечего, он рассказывал о своей школе, о товарищах, об учителях так, словно все они были необычайные люди. И даже когда, обессиленные, выходили из окружения и Петухов волок на себе кроме своей ещё две винтовки ослабевших бойцов, положив их, словно коромысла, на плечи, а сверху свои тощие руки, он говорил Пугачёву:

- Мы в школе в пионерский поход ходили, так тоже досталось, заблудились, а идти тоже лесом, и все в тапочках, и жерди от палаток тоже тяжёлые, а бросить нельзя - школьный инвентарь, с зав.учебной частью спросят. А он и так на свои деньги нам большой чайник купил для похода. Чтобы мы на костре чай кипятили. И всё-таки дошли, ничего не бросили, только ноги после от тапочек в волдырях. И все выдержали, даже девочки.

- Девочки! - сказал тогда Пугачёв и, чтобы поднять бодрость у бойцов, объявил громогласно: - Слыхали, ребята? Петухов о девочках мечтает! Во типчик!

- - Товарищ капитан, вы не смеете, не смеете так! - яростно крикнул Петухов и даже остановился, сбив шаг остальным бойцам. И долго потом неприязненно сторонился Пугачёва.

На одном из кратких привалов Пугачёв подсел к Петухову.

- Что ж ты на меня так окрысился? Я же по-доброму - молодец! Не паникуешь.

- А вы почему не паникуете? - спросил Петухов.

- Я - командир.

- Значит, как учитель, должны быть тактичным.

- Ну извиняюсь, - сказал Пугачёв и ухмыльнулся. - Ты что же это на себе чужие винтовки таскаешь? Заставил кто?

   — Почему же чужие? Нашего отделения. Товарищи устали, вот я и помог донести. Помог! Обессилеешь, а когда прорываться придётся, те, отдохнувшие, выскочат, а ты отстанешь, фашисты тебя и схапают, в такой обстановке кто силёнки сберег, тот и выживет.

- Мы же не одиночками будем прорываться, а коллективом, как шли, так и прорвемся.

- Ладно там! Коллективом! Держись ближе ко мне.

- Нет уж, я с кем рядом шел, с теми и прорываться буду.

- Так слабаки, оружие своё и то не смогли нести, подведут.

- Неправда, - сказал Петухов, - раз я к ним по-товарищески, значит, и они потом будут ко мне по-товарищески.

- Так ты что, не боишься?

- Но я же не один, а со всеми...

И вот это «я не один, а со всеми» привлекло тогда Пугачёва к молоденькому солдату, который каждый раз при виде мёртвых жмурился, бледнел, но в бою, вытянув тощую шею, затаив дыхание, тщательно целился и, как ему советовал Пугачёв - всегда помнить число выстреленных патронов, подсчитывал, сколько он их выстрелил, словно у школьной доски на уроке арифметики.

Получив взвод, а затем роту, Петухов гордился своими бойцами, как прежде школьными товарищами, и после официального доклада Пугачёву рассказывал о бойцах то, что комбат считал «ерундистикой».

Пугачёв говорил:

- Траншея - это тебе не общежитие интернатское, а боевое укрытие от поражающих средств. А ты там на стенки картинки повесил.

- Так мы только Кукрыниксов вырезаем и на фанеру наклеиваем - о фашистах, о Гитлере.

- Для смеху?

- Ну конечно.

- А когда фашист по вас бьёт, тоже на картинки взираете?

- Нет, зачем, каждый на своем посту.

- Значит, что же получается: на картинках они как худые крысы, а на деле лупят по вас насмерть.

- Внутренне они всё равно для нас крысы, - сказал Петухов, - и это правильно.

- А ты что это рядовых по имени-отчеству величаешь, словно маленький?