В полночь упадет звезда

– Ага! – выразительно подтвердил Фастар, улыбаясь своей детской простодушной улыбкой, что так плохо вязалась с жестким взглядом убийцы.

– А ты жадноватый мужичонка, я смотрю! – Лундварь глянул на Вереса сверху вниз. – Хочешь взять самое большое счастье!

– На себя пеняйте, если никто из вас, раззяв, не догадался посвататься к ней раньше меня! – Верес ответил ему вызывающим взглядом снизу вверх.

– А давай, княже, кто хочет на нашей Горыне жениться, сперва будет с нами биться! – деловито предложил Лундварь.

– С троими, – добавил Ольрад, будто речь шла об испытании при приеме в дружину.

«Да разгони ты этих ветрозвонов!» – мысленно воззвала Горыня к Брюнхильд, но вслух не могла вымолвить ни слова. Понятно, отчего Амундовы гриди раззадорились: Горыня для них разом и свой брат-оружник, и единственная на всех сестра, поэтому обычная ревность братьев, когда чужак является за девушкой, у них горячее в два раза, а уступать хоть что-то хоть кому-то без драки они и вовсе не привыкли.

– Биться я не прочь, – почти не меняясь в лице, ответил Верес Лундварю, твердо глядя на него. Он и не ждал, что это дело сладится легко. – Если господин так пожелает, – он взглянул на Амунда и движением головы изобразил почтительный поклон. – Но госпожа сейчас сказала: Горыню получит самый счастливый. А у меня такое счастье есть, какого ни у кого нет.

В толпе отроков поднялся гул и крик: перебивали друг друга предположения, где у него это счастье находится и насколько мощно. Но Верес не слушал.

– Что же это за счастье? – с любопытством спросила Брюнхильд.

– А помнишь, госпожа, я рассказывал, что остались мне от мудрой бабки моей кудесы? Одна ведьма их украла, другая за тридевять земель унесла, я и пустился от Луги до самого Днепра, чтобы бабкино наследство вернуть.

– Да, помню, – Брюнхильд бросила взгляд на Горыню.

– Да ты кудесник! – поддел его Ярни; из Амундовых бережатых только он и Фастар были не женаты и поэтому попыткой увести Горыню оказались задеты сильнее прочих. – Кудесники, я слыхал, не женятся, они того… с навцами разными… любовь сотворяют!

Верес только глянул на него, слегка прищурив зеленый глаз, и сам этот взгляд так громко сказал «Дурак ты!», что это было почти слышно.

– Я, госпожа, расскажу тебе, что это за кудесы, – продолжал Верес, обращаясь к Брюнхильд. – Их три. Я знаю их имена, но их не следует называть посторонним. Первый – осиновый жезлец, им обводят обережный круг возле той травы, какую хотят взять. Второй – рушник, моя бабка его соткала, пока еще была юной девой, как вот эта, – он кивнул на Живиту, – и его раскладывают на земле, чтобы класть в него сорванные травы. А третье – это сама всевед-трава. Ею владела моя бабка Вересея, и потому в силе и мудрости не бывало равных ей. Ведомо ли тебе, какую силу имеет всевед-трава?

– О, немало я о ней слышала! – протянула Брюнхильд и засмеялась. – Всевед-трава излечивает болезни, приносит знание всего на свете, даже языка трав и птиц, может бесконечно отгонять от человека смерть… Исполняет желания, помогает в любви… – Она пристально взглянула на Вереса, немного расширив глаза: – На эти ее свойства ты надеешься?

– Той колдунье эта трава плохо послужила! – заметил нахмуренный Хавлот.

– Не трава, а те злые желания, что она имела, привели ее на дно речное! – ответила ему Брюнхильд. – Покажи-ка мне эту чудную траву, – попросила она Вереса. – Видеть ее можно?

– Рукой моей бабки она была зашита в мешочек, но мешочек могу тебе показать, госпожа.

Верес ушел к своей лодке, где лежали пожитки, и вернулся с мешком длиной в половину локтя. Горыня тоже посмотрела на него с любопытством: она столько слышала об этих «бабкиных кудесах», и вот наконец ей выпал случай на них взглянуть. В тот самый час, когда от силы кудесов, похоже, зависит ее собственная судьба.

Опустившись на колени перед Брюнхильд – толпа отроков еще теснее сгрудилась вокруг, иные ползли по земле меж ногами, иные сели, чтобы не заслонять задним, – Верес потер ладони одна об другую и развязал мешочек.

Сначала он вынул свернутый рушник из старого, столетнего полотна; однако нити были так хорошо выпрядены, что полотно ничуть не попортилось от времени, не пожелтело, даже почти не обветшало. Развернув его и расстелив на земле, Верес вынул жезлец – ветку осины с палец толщиной, очищенную от коры, с сучком на верхнем конце, напоминавшим человеческую голову без лица. Держа его перед собой, Верес слегка ему поклонился в знак почтения и положил на рушник. Отроки следили за ним, затаив дыхание, шутки прекратились.

Запустив руку в мешок, Верес пошарил там, отыскивая третий кудес. На лице его вдруг отразилось изумление, рука замерла. У Горыни оборвалось сердце. Да неужели всевед-трава пропала?

Душу пронзило холодом. Если всевед-трава исчезла в тот самый миг, когда Верес поставил на нее свою и ее, Горыни, судьбу, это может означать только то, что их доля этого не хочет!

Но Верес вынул маленький, свернутый из лоскута мешочек, с зашитым верхним краем и почти плоский, и положил на рушник.