В пору скошенных трав

Кучками жались в тени пульманов. Лишь Егор один. Тревожно, тускло на душе. В миг распалась добрая такая их компания. Саня с Машей, незнакомый солдат с его немецкими стихами, неожиданно встреченный Малинин — все захватило, всколыхнуло, все хотелось удержать подольше. И все исчезло в ночной суматохе — не вернуть. Но он сразу одолел сожаление, ибо давно проникся житейской мудростью военных лет: радоваться хорошему мигу и довольствоваться тем, что есть.

Ждали долго.

И когда уверились, что поезд вовсе не придет, — тот подкатил, да прямо на путь, у которого стояли.

Тут нельзя теряться. Егор кинулся к подножке рядом… На ней уже прилепились трое с мешками, ногу некуда поставить. На другой тоже трое. Это уж норма такая: по трое помещалось на подножку.

Хвостовые вагоны — товарные с запертыми дверями, туда и соваться нечего. Поспешил к голове поезда, с досадой отмечая гроздья мешочников, намертво вцепившихся в поручни.

И все-таки была внутри отчаянная уверенность, что не пропустит этот поезд… Он быстро шел к середине состава.

И впереди, у соседнего вагона, резанул свет фонаря… Облава! Мешочников мигом сдуло с подножек. С облавой не пошутишь: нет пропуска — оштрафуют и попрут назад… Спекулянтам, конечно, не поздоровится, а таких, как Егор, — назад, и всё. Но ему надо вперед, ему возвращаться нельзя.

Сунулся под вагон, переметнулся на другую сторону. Что там творилось! Подножки улеплены сплошь, и еще цеплялись; метались, тихо переругиваясь; кого-то стягивали со ступенек, и он, молча, со свистом придыхивая, отбивался ногой, норовя в харю.

Егор побрел к концу состава, совсем уже решив пропустить этот поезд и вернуться на «пятьсот-веселый». Но когда проходил мимо последнего, товарного, вагона, состав дернулся. И так обидно стало, что уходит поезд, и время уходит впустую, и силы… Егор увидел под дверью теплушки, вровень со стенкой вагона — подножку! Пустую! Выше, сбоку двери, мелькнула железная скоба.

Он поставил на подножку чемоданчик, и ухватился за скобу. Поезд шел все быстрей, и Егор почти волокся по земле, не в силах вспрыгнуть — мешал заплечный мешок с книгами.

Но в последний миг, когда гнаться стало невозможно, он невероятным усилием подтянулся на скобе и закинул коленку на ступеньку. Некоторое время ехал в неудобном этом повороте, упершись левым коленом в подножку.

Поезд разгонялся. Рука и согнутая нога быстро затекли.

Все ж он сумел отдышаться, побороть панику. Медленно подтянул правую ногу, пристроил на ступеньке другое колено.

Отдохнув, поднялся на обе ноги, выпрямился, схватил встречный ветер.

Поначалу показалось — так ехать легче. Но из-за узкой ступеньки, приделанной вровень со стенкой, ноги упирались в низ вагона и больно бились о край. Правая рука на скобе затекла и тоже болела. На ней одной Егор и держался… Проклятый мешок не давал повернуться и перенести тяжесть с руки на ноги. Не будь в нем книг, скинул бы…

Вся жизнь висела на онемевшей руке.

По встречному ветру, по грохоту он понимал: состав летит полным ходом и до остановки не скоро.

Пошарил по двери левой рукой… Ни одной задоринки…

А правая совсем одеревенела и не могла больше держать.

23

Егор подумал: надо прыгать. Всё. Конец. И мысль эта была спокойной, ясной. И он удивился, что жизнь кончается так просто, в полном сознании и почти по собственной воле. Сейчас отцепит чужие, захолодевшие от железа пальцы. Постарается побежать по полотну… Представил полотно: камни, шпалы, соседний рельс. Хватит. Больше нельзя.

24

Его обдало жаром. Он не сразу понял, почему так жарко. Потом спиной и затылком почуял, что это встречный поезд. Не сам даже поезд, а паровоз.

Почему-то паровоз удивительно долго тащился мимо, и поэтому жар от него сделался нестерпимым. Паровоз был освещен. Егор боялся огней. Словно здесь кто-то, увидев его при свете, мог снять с подножки… Но это была всего лишь укоренившаяся боязнь света, зажженного в ночи… Жар и свет он определял всем телом сразу.

Когда паровоз отошел, загрохотали товарные вагоны. Любой выступ мог задеть заплечный мешок — ведь до вихря встречного поезда было не больше метра.

Егор уже не чувствовал правой руки.

Встречный поезд был бесконечным. Егор не видел его, лишь слышал, как вагон от вагона отделялся глухим ударом воздуха: ух!.. ух!.. ух!..

Удивительно — опасность эта вселила новую силу и рука не разжималась, она стала железной как скоба, к которой приросла. Теперь затекла шея. Он пробовал нагибать голову, повернуться хоть немножко — все зря. Он был словно зажат между невидимыми досками и не мог отклониться ни на вершок.

А за спиной все ухали вагоны, и грохочущий ветер обдирал щеки песком и гарью.

Потом сразу наступила тишина. Скрежет собственного поезда после встречного слышался как тишина.

Откуда-то вывернулась луна и осветила вагонную дверь.

Рука омертвела, ничего не чувствовала, а шея болела. Егор уперся головой в руку, чтоб облегчить напряжение, но тут же распрямился — рука не выдерживала.

В мыслях — бред, крутоверть бессмысленных слов. Там еще летел встречный поезд: и удар в спину, и падение казались даже облегчением.