В пору скошенных трав

Впереди, где шла толпа, которую они пропустили, раздались крики. Наткнулись на заслон дорожной милиции. Облава! Тут и открылась мудрость Клани — она кинулась в сторону и быстро полезла вверх по склону, остальные за ней. Не чуя ног взобрались по скользкой глине и прошлогодней траве, выскочили на дорогу.

Внизу трещали свистки, орали хриплые голоса, визжали бабы. Пока там кипела заварушка, они далеко отбежали.

Натыкались на заборы, попадали в тупики, в грязные проулки, лезли в проломы…

Егор чувствовал, как сердце выбивается, но отставать от попутчиц не мог.

И, словно узнав об этом, Кланя сбавила ход. Они отдышались и пошли спокойней. В последних лучах луны причудливо играли тени — путники шарахались или замирали, ожидая подвоха от столбика, стоявшего впереди, или голого куста…

Далеко-далеко зеленой звездочкой выплыл глазок семафора.

— Лесок!..

Ноги и руки отказывали. Вещи стали неподъемными.

По черной прогалине, где светились лужи, вышли к тополям, за которыми мутнела станция… Сели, прислонившись к дереву, и отдыхали.

И тут Егор впервые почувствовал голод. Достал хлеб. Во рту было сухо, мякиш прилипал к зубам, не проглатывался. С трудом умял один кусочек, а другой спрятал обратно в карман.

Утренний ветерок, сначала едва приметный, усилился, заворочался в голых сучьях, попрохладнело…

Пошли в станцию. От парной духоты замутилась голова. Темно, лишь окна едва намечены близким рассветом.

Кое-как уладились между мешками…

Сев на чемоданчик, Егор тотчас уснул, и тотчас, как ему показалось, пол задрожал и шум начался — поезд подошел! Бросились к дверям. У самого выхода Егор спросонья вспомнил про чемоданчик. Метнулся назад. Чемоданчик одиноко стоял посреди пустого зала.

Ни Клани, ни подруги… Да в такой заварухе не до попутчиков.

Состав двухосных пассажирских вагонов с маленькими окошками стоял напротив станции. Егор по привычке побежал в конец. На подножках — никого! Вскочил, уцепился за поручни — не отдерешь! Около глаз — ручка вагонной двери, И мелькнула мысль, показавшаяся безумной… Все ж он осторожно нажал на ручку… Дверь легко открылась. Егор заглянул на площадку.

— Заходи, чаво боисси? — позвал петушиный голосок.

26

Остановка была на рассвете. Орали грачи в тополях. Сырая утренняя пронизь. Егор спрыгнул на мазутный песок. Встал, слушая весеннее утро, сладко сжалось в груди. Приехал.

Кто-то легонько толкнул сзади…

Он не сразу признал Севку: вместо лица — черная маска, только глаза и зубы белые. Севка не мог понять причину недоумения.

— Не узнал, что ль?..

Егор провел пальцем по его щеке и показал.

Севка засмеялся:

— Я ведь на крыше всю дорогу! Эх и здорово! Теперь только на крышах буду!

Они пошли к селу, и Севка рассказывал, что в милиции просидел недолго, заплатил 75 рублей штрафу — и отпустили. Он со следующим поездом поехал на крыше.

Егор слушал и не слышал. Они шли по проселку, и лужи были налиты рассветным огнем, трава едва начала пробиваться и бледной зеленью оттенила пригорки. Не хотелось вспоминать дорогу, хотелось остаться одному.

На развилке они распрощались.

Вот и первые избы села… Бесприютно стоят среди огородов. На грядках — ворошки летошней ботвы.

За зиму спилили почти все деревья, сожгли слеги прясел, растормошили плетни — и не верится, что тут были сады. Лишь вдали за речкой рогатились еще ветлы, тронутые весенним пухом.

Никакая усталость не могла перемочь радостного и тоскливого чувства свидания с родным селом…

Первый раз мама привезла сюда Егора, когда ему не исполнилось и трех недель, и с тех пор они каждый год жили тут подолгу, с весны до осени, и село стало родным. Отсюда, с высокого берега, оно виделось целиком, узнавались дальние избы, дорога, стежка через луг. Одинокие дымки уже синели над крышами.

Пересек Базарную площадь с единственным в селе двухэтажным домом и разбитым керосиновым фонарем на столбе. Вышел на свою улицу, и сразу вспомнилось былое, зачеркнутое войной.

Вот крылечко Толи Фомина… Собирались тут по вечерам. Он где-то теперь на Дальнем Востоке… Вросшая в землю избушка Коли Попова… На Четвертом Украинском фронте… Каменный дом Вити Романова… Тоже на фронте, но неизвестно где… Потом Коля Карманов… Прислал письмо из-под Ленинграда… Вася Кудряшов… Танкист… Где-то на юге… Никого из поулошных друзей не осталось.

Перепрыгивая колесники да лужи, подошел к дедову дому. Как почернел он, присел к земле, нахохлился… Лишь тополь у крыльца еще шире заветвился… И скворцы уже начали свой пересвист и верещанье…

Подгнила ступенька… С двери совсем облезла краска; латунная ручка позеленела, едва держится на ржавых гвоздях.

Постучал, подождал и, перегнувшись через городьбу палисадника, стукнул в раму окна, за которым спали старики.

В пыльном стекле прорисовалась ладонь и борода. Дед что-то сказал бабушке, закашлялся, закряхтел. Скрипнула дверь в сенях, стукнула задвижка.

— Э-э-э… Да никак сокол приехал!

Прижался колючей бородой к щеке.

Крепко пахло пчелой, медом, еще чем-то вкусным и забытым, и узнавались голоса половиц, по которым шли.