В пору скошенных трав

В рассветной мути посреди кухни стоит бабушка. Повязанное платочком, круглое лицо ее морщится, губы дрожат, она беззвучно плачет и прижимает внука к мягкой груди. Егор узнает единственный далекий запах бабушки, медово-молочный, мятный, он оттуда, из детства.

— Ну, мать, вот и сокол приехал, — весело говорит дед и берет Егора за плечо. — Покажись-ка на свету, как ты выглядываешь?

Выставив бородку, дед снизу вверх глядит на Егора.

— Похудал… Совсем тощой… А високой-то, мать, погляди, как вырос — прямо с дядю Петра…

Егору почудилось — дед проваливается куда-то вниз и изба поворачивается… Зная уже это свое состояние, он с усилием шагнул к лавке и сел… Дед, кажется, ничего не заметил. Первый раз за всю дорогу такое… Хорошо, что дома…

— Мать, собирай-ка нам чего-нибудь… Надо малого кормить.

Отдышавшись, Егор снял плащ и присел к окну около стола, где всегда было его место. Навалившаяся слабость не давала шевельнуться. Откинулся к стене и смутно видел стариков, суетившихся у печки. Голода он не чувствовал — верней, голод был так велик, что заполнял его целиком, и поэтому есть не хотелось.

Он уснул сидя. Крепко уснул. Дед разбудил его, и Егор с удивлением обнаружил, что полулежит на подоконнике и лавке. Красные лучи пронизали кухню, играют в пару яичницы и слепяще ломаются в самоваре.

Увидев яичницу, Егор взял подвернувшуюся под руку ложку и стал быстро черпать со сковородки, пока не съел до конца.

Бабушка поставила перед ним чашку жидкой пшенной каши — кондёра, любимой дедом и потому навсегда прозванной «дедовой кашей»; и Егор, не выпуская ложки из рук, тотчас принялся за кашу, вычерпал до конца, попросил еще…

Бабушка взяла чашку и собралась накладывать, но дед ее удержал:

— Погоди, мать, не объелся бы малой-то… Больно уж слабой да тощой… Погоди, пущай немножко отойдет… — И наклонился к Егору как к маленькому: — Ты, сокол, вот что: попей чайку да иди спать. От еды пока воздержись… Еда не убежит…

Егор не спорил. От съеденного и усталости так разморило — впору лечь на лавку и уснуть.

Смутно вспомнилось: двоюродный брат, когда вывезли из блокадного Ленинграда, объелся и умер… Егор понимал, что сам не из блокады и не так голодал… Но слова деда и это воспоминание убедили: пока есть не надо…

Выпил большую чашку чая, заваренного на мяте, — и совсем осовел.

На карачках — не мог распрямить ног, — как сидел, так на согнутых и поковылял из кухни в горницу, за занавеску к кровати…

Не помнил, как разделся, лег — и уже во сне слышал: бабушка укрыла теплым, пахнущим воском одеялом.

27

…Сонный полубред-полубеспамятство; явь мешается с видениями и воспоминаниями. Бабушка села в ногах — поправлять одеяло, но место ее постоянно занимал кто-то другой, чаще почему-то Иван Иваныч Усов, заводской учитель Егора. И сразу становилось холодно, и в глазах — стеклянный фонарь цеха с отблесками прожекторов. Егор выглядывает из-под ледяной станины, и в пролете ослепительно горит зажигалка… Он вскакивает и видит вместо Усова — бабушку.

А потом на станции будто… Его вывели из вагона, и около уже стоят дед, бабушка и Витя Амелькин, одноклассник по деревенской школе. И у них санки, и Егор не может понять, зачем же санки — ведь они вещей никаких не привезли — не успели собрать, так спешили… Они идут вдоль платформы, и ему трудно идти. Бабушка и мама говорят, чтоб он сел в санки. И стыдно, и идти не может, и хорошо ехать в санках… Витя спрашивает, куда его ранило, и разочаровывается, узнав, что друг вовсе не ранен, а всего-навсего простужен и приехал после болезни на поправку…

И еще… Тот день… Утро самое… Ветер; и небо в облаках. Егор с отцом идут по саду. Отец вчера приехал к ним в отпуск и еще не видел сада. И вот они возвращаются. И вдруг навстречу по дорожке — Нюшка Полина, соседская девчонка… Смело подбегает к отцу, которого всегда побаивалась, а тут громко, вызывающе кричит странную нелепицу, трудно даже понять, как ей в голову взбрело. «Война! — кричит. — Немец Киев бомбил сегодня в четыре утра…» Отец переспрашивает, и она повторяет и добавляет еще, что ходила за хлебом в Базарную — и там бабы сказали. «Ах, бабы сказали», — говорит отец с недоверием. Нюшка странно на него посмотрела, усмехнулась и убежала.

И сразу навалилась тяжесть, словно облака огрузли и придавили плечи, подогнули к земле. Отец взволнован, расстроен, он говорит: договор о ненападении… немцы пунктуальны… Нюшкины слова — бабьи сплетни, а сам почти бежит к дому. Киев бомбить… Это же невероятно! Черт знает, кто мог такое придумать… Но Егор с болью понимает, что бабы в Базарной такого придумать не могли… И он говорит об этом отцу, и отец слушает его как взрослого, впервые как взрослого… И соглашается, и говорит: надо сейчас же возвращаться в Москву. Было девять утра — значит, война шла уже пять часов… Отец уехал, а они с мамой только в ноябре… Московская школа была занята под госпиталь… И не до учебы в ту страшную осень.