В пору скошенных трав

Сердце заходилось от знакомого плеска и посвиста… И проклевывалось утешение, слабое, но утешение — все-таки на реке он, на просторе… Есть где отдышаться. И невольно оценивал погоду для выхода судна, чувствовал, как ветер заваливает на правый борт, и прикидывал, какие обороты дать машине, и сама собой тревожила мысль — проверить, все ли в порядке на палубе… Но чувства эти уже не пронзали остротой — боль ослабла, сгладилась, все отходило в прошлое. И это тоже подтверждало, что раны рубцуются, дело к выздоровлению, к отрешению от былого.

Неподалеку в мутной кипени ныряла черная лодка. Лапшин поспешил по урезу воды и помог пригребшему Метельцыну вытащить ее на берег.

— Еле снасть спас! — Радостно отфыркивался Флор Сергеич, вытирая лицо подолом рубахи. — Еще бы чуть — и пропадай моя телега — все унесло бы… Вот ветрина-то хватил! Ну и хватил! — Отдышался, закрепил цепь от лодки за столбушок, врытый в коренной берег. — Теперь живем. Сено подсохнет, и рыбу повялим. И по линии легше ходить — комара посдует. Так ведь, Михалыч?

Лапшин помогал ему и прислушивался, как внутри крепнет симпатия к этому человеку и все вокруг становится приветливей, нужней для собственной жизни.

— …Я в чем был выскочил — скорей в лодку! Теперь Клава волнуется. Идем скорей!

Поспешили по песку, по пене и хрупким ракушкам.

— Хотел тебе учебу сегодня устроить, показать, как с «кошками» обращаться, по столбам полазить, да, видно, ветер не даст. Опасно тебе с непривычки.

Лапшин усмехнулся.

— Думаешь, на море ветер слабей?

— Эх, я не подумал! По мачтам-то там лазил? Ну, тогда утром и займемся. Да и линию надо проверить — не напутал ли чего ветерок. Проверочку сделаем.

На тропе к дому пригласил попить чайку, погреться и укорил:

— Не остался вчера после обеда, а у меня чай хороший: «Синий слон», индийский. Это тебе не грузинский веник. Заварим сейчас покрепче, посидим с полчасика да и ляжем досыпать.

Клава встретила у дверей, тревожно оглядела, ничего не сказала, только вздохнула.

Тихо ступая, вошли в кухню. Метельцын стал переодеваться в сухое белье, уже приготовленное женой, стопкой лежавшее на табуретке.

Сначала не разговаривали — так, шепотком перекинулись, чтоб не потревожить детей. Они — в соседней комнате под марлевым пологом, закрывавшим широкую кровать (дома комары не унимались).

Лапшин сел к столу, где уже стоял большой чайник с заваркой, вытянул ноги, прислонился к стене, прислушивался к легкому посапыванию детишек, доносившемуся из комнаты, к сонной тишине, которую звон стекол и шум ветра лишь оттеняли, и сам уплывал в сладкую нереальность, в полусон.

— Сейчас бы водочки… — тихонько выдохнул Метельцын, берясь за чайник. — Да-а-а… Не сбегаешь в магазин. Ну ничего, мы и чайком погреемся.

Фаянсовая кружка отражала узкий луч, пар легким кружевом протянулся из рубиновой глубины.

Петр Михалыч подумал вдруг, что, пожалуй, никогда с самого детства не был в семье. Так вот долго, в такой большой, основательной и теплой семье…

И колыхнулись воспоминания, которых он не любил; хотел прогнать, отстранить, заставлял себя думать о другом, но они сами лезли клочьями, обрывками.

Давняя неудачная женитьба… Странная женщина, его жена… Он пытается вспомнить ее лицо и не может. А ведь была настоящая безрассудная любовь. Такое случается только в молодости. Ничего не понимал, не видел, кроме колдуньи, его приворожившей. Потом дурман стал рассеиваться, и, не доверяя себе, отмахиваясь и открещиваясь от яви, он начал сознавать истину. Колдунья странным поворотом колдовства превратилась в обыденную, неряшливую, разбросанную женщину. Он стал замечать, что все казавшееся в ней неповторимым и своеобычным — вовсе обычно. Никакого отличия хоть от затрапезной соседки, на которую никогда и внимания не обращал… Все кое-как, свалом, по-общежитски… Сейчас, по прошествии лет, даже не верится, что можно было так жить. Одежда, разбросанная где попадя — под кроватью, среди сапог, на стульях, в углах; постель, не убранная с прошлой недели, стол, захламленный объедками и грязной посудой. И постоянная угнетенность, безрадостность, вызванная этой обыденщиной, ставшей нормой существования…

И ведь они любили друг друга. Чего же вспоминается всегда эта дребедень, чушь, мелочи?.. Сначала он пытался исправлять что не нравилось. Корабельная привычка к порядку не позволяла мириться с безалаберностью. Стал прибираться сам. Неделю, месяц, год. И понял, что старания пустые. Каждый раз все мгновенно возвращалось к обычной неразберихе: бритва под умывальником, ботинки порознь — один в углу, другой за дверью… Непрерывные поиски мелочей раздражали, портили настроение, донимали и доводили. И жену приходилось заставлять умываться, причесываться… От неурядиц этих потянулись трещины, разделившие их впоследствии совсем.