В пору скошенных трав

— Подарок на пятьдесят первом году жизни… Списывать на берег неудобно, конечно… И суда водить запретили… И что ж… — долго раскуривал: не то спички отсырели, не то трубка засорилась, — что ж предложили? — Затянулся дымом, закашлялся, вытер глаза ладонью. — Предложили боцманом… Это мне — боцманом!

Отвернулся, захрипел трубкой, спрятался в платке и в дыме.

Метельцын, как ни силился, не мог представить его капитаном. Щуплый, невысокий, в распузырившемся ватнике, перетянутом куском провода, в кирзовых сапогах… Да еще этот платок, повязанный неумелым узлом сзади шеи.

И вопреки несоответствиям — Метельцын поверил всему здесь сказанному. Поверил и не знал, как же теперь относиться к напарнику. Неловко вроде с капитаном говорить как с подсобником — указывать, приказывать, учить… Но ведь тот в деле связистском не понимает, значит, указывать надо… А он капитан, пароходом командовал, морские права в кармане — как же ему укажешь? Сам-то семилетку и ту не окончил, а капитана получил в подчинение… Вот так дела… Как эти щи расхлебать и как со своим подсобником кашу сварить?..

Метельцын даже ссутулился и некоторое время не решался смотреть на Лапшина, прятал глаза, отводил в сторону — не мог привыкнуть к неожиданно обнаружившимся обстоятельствам. А когда пообвыкся и глянул исподтишка на своего подсобника, в профиле его, проплывающем по фону темной реки, и впрямь увиделось что-то капитанское, устремленное в простор, гордое.

Лапшин между тем переборол горечь воспоминаний, поправил платок и окрепшим голосом раздельно сказал:

— Ну так вот: предложения их я не принял. Чем боцманом, думаю, — лучше на берегу кем-никем. Ни шторма тебе, ни заботы о команде — сам себе хозяин. Собрался и уехал с Печоры совсем. Ничего мне не надо.

Он твердо и сильно махнул рукой, отбрасывая прочь все, что было.

— Да ты, Петр Михалыч… вы не сомневайтесь, Петр Михалыч, все обойдется…

Метельцын понимал свою неспособность утешить. Он словно присутствовал при буре, сломавшей чье-то жилище, видел развалины и жалел пострадавших, но как восстановить разрушенное — не знал. От этого и за собой чудилась какая-то вина…

Так и шли они по берегу бесприютной суровой реки, и на душе было бесприютно.

К счастью, путь их кончался — они ступили на любимый Метельцыным поворот тропы. За взгорком из-за кустов показался дом.

Клава хлопотала у сенного сарая, девочки трепали дремавшего на крыльце Шарика. Такой во всем этом был покой, такая домашность, что Флор Сергеич сразу обрел прежнюю уравновешенность.

— Клава, брось вилы! Не подымай тяжело! — крикнул он с поворота.

Дочери, увидев его, завизжали, кинулись навстречу. Шарик проснулся и лениво поплелся за ними. Клава приткнула вилы к стене и тоже поспешила. Все радовались, будто не виделись не с утра, а всю неделю.

Нарочно поотстав, Лапшин незаметно шаркнул по заросшей тропке на свою половину.

Открыл дверь и остановился — не знал, как принять перемены, случившиеся дома, пока ходил по линии. Пол был недавно вымыт, окна протерты, койка застелена — все сделано, чтоб эта большая и неуютная комната выглядела обжитой или хотя бы годной для жилья. Он понимал, кто позаботился, и подумал — лучше бы все оставалось как было, чтоб независимей, самостоятельней… Но где-то в самой глубине, куда он не хотел заглядывать, ожила смутная радость, что его не забыли. Два эти настроения не примирялись и тревожили, и он не мог заглушить одно из них, чтоб оставить горечь либо радость.

Петр Михалыч стащил у порога сапоги, прошел к столу, сел и застыл, невидяще глядя перед собой. Ему казалось, что все происходит не с ним, а с кем-то посторонним и он почему-то вынужден следить за каждым шагом этого постороннего, совсем неинтересного ему человека. Снимать ватник и раскутывать голову не хотелось — он так и остался в отсыревшей одежде, равнодушно вдыхая запах измороси и мокрых листьев, принесенный в дом.

Дождь скребся по стеклу — единственный звук в пустой тишине. Так бывает у причала, когда умолкла машина, все сошли на берег и в каюте слышна каждая капля, ударившая о настил, каждый шлепок волны, каждый порыв ветра, — и судно кажется умершим.

Лапшин закрыл глаза. На миг ему почудилось, что пол слегка опустился, будто он и впрямь в каюте. Миг этот был так сладок, что не хотелось возвращаться в реальность.

И тут за стеной послышались голоса — Метельцыны вошли в дом.

Петр Михалыч зажал уши ладонями и уперся локтями в стол.

Он не сразу расслышал стук в дверь. Встал, помедлил — не хотелось видеть никого, пошел открывать, хотя дверь не запиралась, не было ни крючка, ни задвижки.

Это Метельцын. Переминается на крыльце.

— За вами, Петр Михалыч, у нас обед горячий. Подкрепиться с дороги…

Он в одной рубахе, босиком, и пахнет от него домашним дымком, чем-то вкусным, забытым.

Лапшин оглядел себя: портянки, ватник… Вспомнил про платок и фуражку, понял нелепость своей одежды.

— Спасибо, спасибо… — и, развязывая платок, наклонил голову, — сейчас приду. Разденусь и приду.