В пору скошенных трав

Затем надевает шинель, осматривается. Шинель длинная, почти до пят — хорошо закрывает ноги, получается вроде вторых брюк, очень тепло. Дырка вот на левой поле (от осколка или от пули? Скорей от осколка — очень рваная), надо бы зашить. К шинели Егор еще не привык — недавно с мамой купили на толкучке у инвалида по дешевке — за пятьсот рублей…

— Я пошел.

— С богом, — отвечает бабушка и смотрит на Егора, приставив ладошку козыречком ко лбу.

2

День серый, промозглый; во дворе немногим светлей, чем утром. На стене — наспех намалеванная стрелка, под которой все эти годы была надпись «БОМБОУБЕЖИЩЕ»: недавно ее переправили на «ГАЗОУБЕЖИЩЕ»… Ящик с песком для тушения зажигательных бомб. При взгляде на ящик где-то глубоко шевелится мыслишка: деревянный. Отодрать сверху пару досочек… налетов не бывает… если и случится, не зажигалки станут кидать… Мыслишку отгоняет.

Вышел к давешнему сугробу, поднял воротник, прошмыгнул вдоль стены (вдруг тот вахтер толчется у мастерской…); благополучно выскочил за ворота, свернул на мост — внизу верещала электричка, — перебежал улицу; по скользким ступенькам спустился с моста и спокойно зашагал вдоль забора, отгородившего железную дорогу. Тропка, протоптанная по сугробу у стены аптечного склада. Тотчас запахло лекарствами. Запах этот Егор ненавидел — вспоминалась больничная зима сорок второго, койка, слежавшаяся подушка и голодный лекарственный дух, пропитавший все насквозь…

Он спешит мимо и выходит к деревянным домам, где у колонки стоят старухи с ведрами. Потом обшарпанные строения, заметенные почти до второго этажа… И вот наконец Ново-Рязанская улица. Посредине в снегу прорыта траншея, в ней — трамвайные рельсы. Спустившись в траншею, он быстро идет вдоль и, заслышав сзади скрежет вагонов, забирается по чьим-то следам наверх. К площади перед Казанским вокзалом подходит по дорожке, протоптанной в высоких сугробах. Здесь расчищена только трамвайная остановка, остальное — сплошная гора грязного снега.

Привокзальная суета; шинели, ватники, овчины, потертые плюшевые кацавейки, мешки, чемоданы, чувалы, скрип санок…

В неразбериху врезаются солдаты, они идут неровным строем, не в ногу. Обожженные грязные шинели и шапки, до металлического блеска вытертые дула автоматов, темные лица, глаза — отрешенные, как бы незрячие от страшной усталости. Позволь командир — лягут сейчас на черный снег площади и уснут.

Перед ними расступается привокзальная толпа, люди останавливаются, смотрят вслед… А они не видят никого, идут в полусне, странным поворотом провидения попавшие прямо из фронтового пекла в столицу.

Егор смотрит на них, и все заботы, вся жизнь, все как бы отдаляется, кажется мелким и мелочным. От фронтовиков дохнуло тем настоящим, что решало сейчас судьбу каждого.

Лишь заявление, спрятанное в боковом кармане, приближало его сейчас к ним, и он мог честно, не опуская глаз смотреть на них. Солдаты прошествовали и скрылись где-то на выходе к платформам.

Комсомольская площадь тоже завалена снегом, над сугробами плывут крыши трамваев. У Ярославского вокзала — огромный щит: на сером поле зеленоватые фигуры фрицев с поднятыми руками и надпись, видная издали: «ГИТЛЕР — КАПУТ!». Плакат появился недавно, таких больших не вывешивали за всю войну ни разу, и напоминание, что Гитлеру скоро капут, — радостно.

У перронных касс Казанского вокзала толчея — не протолкнешься.

— Р-раз-дайсь! Да-арогу! Па-азволь!

Резкий голос совсем рядом, и не видно, кто кричит.

Лишь потом показался на колясочке безногий инвалид, он сильно, напористо отталкивался палками; руки в больших рукавицах работали как рычаги. За ним, привязанная ремешком к его коляске, другая колясочка… На другой колясочке человек без ног и без рук… Точеное, каменно застывшее лицо; и не понять — молод, стар ли…

— Па-азволь! Пазволь! Эй! — режущий голос над площадью.

Инвалидов уже не видно, а голос все рядом:

— Р-р-раздайсь!..

А у этих, на плакате, подняты руки и идут своими ногами… Гады…

Егор задыхается на мозглом ветру. Горе, и злоба, и сознание теперешнего бессилия своего… Толкают, затягивают в толпу, он не может выбраться из круговорота, и забывает, куда идет и зачем.

Выскочил наконец, побрел по толченому снегу, отвернувшись от плаката.

Около клуба железнодорожников постоял, прислонившись к водосточной трубе, переждал головокружение, отдохнул, пошел дальше.

Столовая в двухэтажном обшарпанном доме. Хлопает дверь, вырывается пар, от которого голова еще больше кружится. Очередь совсем небольшая — человек двадцать. Егор встал, и тотчас впустили пятерых.

На ветру стоять холодновато. Приплясывают, стучат рукавицами, толкаются, чтоб согреться. У Егора свой способ согревания. Он убежден, что от приплясывания и размахивания руками теряются тепло и сила. Он сжимается, напрягает мышцы и шевелит пальцами внутри ботинок — под одеждой воздух неподвижен и тепло не уходит. Это такая у него теория. И практика тоже.

Ого, какая разрослась очередища! Набежало человек тридцать! Егор в самом почти начале. Повезло!