В пору скошенных трав

Переписал, сложил листок пополам и спрятал в тетрадку, оглянулся на бабушку. Та ничего не заметила — возится у печурки… Никому нельзя знать о заявлении: меньше будет переживаний, когда сразу. Лучше одному трудно, чем всем. А ему совсем не трудно — даже облегчение, когда написал, и судьба в руках — бери и неси. В пот бросило — так упарился, пока писал.

Совсем отлетел от привычного окружающего — не знает, что дальше делать… Откуда-то издалека брезжит мысль об уроках… Сначала даже не замечает ее… Но постепенно возвращается в сегодня, к этому старенькому отцовскому столу, к учебникам и тетрадкам…

Пересиливает себя, отрывается от всего передуманного и кое-как переползает в органическую химию… Сквозь тетрадь — ехидное сухое лицо. Въедливый голос звучит в ушах. Ни слова ободрения, только требование, упрек, отчитывание, распекание, выговор… Если не к чему придраться — скаредная четверка («на пять химию знал один Менделеев») и скрипучее, безразличное: «Вы свободны. Следующий!»

Задача номер… Егор начинает решать, а мысли — вокруг листочка, спрятанного в тетрадке… Когда лучше передать заявление в военкомат?

Есть еще одно обстоятельство: на сегодня мама дала талон. ДП^[1]. Столовая почти по дороге к военкомату. Написав заявление, Егор порывался прежде отнести его, а после уж за ДП в столовую. Но сейчас, начав решать задачи, почувствовал головокружение и слабость и подумал, что в таком виде показываться в военкомате не очень-то нужно. Лучше после столовой, бодрым и сытым…

И тут заявление, и талоны ДП, и все помыслы связались с мамой; и стало стыдно перед собой, что такой важный шаг скрывает от нее. Но иначе нельзя. Никому, даже ей он не может ничего рассказать до окончательного решения… Да если б и захотел с ней поговорить, не просто это осуществить… Сколько ж ее не видел? Дня два, наверное… Она уходит — он спит, лишь во сне слышит ее ладонь на лбу. Сегодня опять дежурство…

Учения эти страшные… Так и видится кролик, отравленный ипритом — про него мама рассказывала. Нескольких спасли, а этот, беленький, погиб… Если немцы начнут газовые налеты, мама будет работать на сортировке, определять, кто чем отравлен… Все налажено — и приемные пункты, и газоубежища…

— Поспел завтрак, садись-ко.

Бабушка накладывает в тарелку разварившиеся ломтики картошки, наливает отвара, достает его долю хлеба.

Он хлеб оставляет на потом. Кусочек красуется рядом с тарелкой, пока он не торопясь орудует ложкой. Вот картошка уже съедена, отвар вычерпывается, а хлебушек лежит нетронутый. Самое главное впереди! Рука тянется взять хлеб, но Егор осаживает руку. Нет, нет — пусть остается. Так сытней, если растянуть — отдельно картошку, отдельно отвар и отдельно, особо, хлеб.

Бабушка наливает кипяток из большой консервной жестянки в кружку, сделанную из баночки от сгущенки. Прекрасная кружка — блестит, как серебряная, и об нее хорошо греть руки, и, главное, никогда не расколется. Какими глупыми были до войны — покупали фарфоровые чашки, стеклянные стаканы. Не соображали, что всего практичней кружка из консервной банки. А еще лучше — из артиллерийской гильзы, луженая, с латунной ручкой… Такую завести — хватит на весь век.

Потом бабушка достает из буфета крохотную коробочку с сахарином. Каждая таблетка с пшенную крупинку, а сластит полную кружку. Сахару надо бы два куска, чтоб так же сладко, а тут кинул крупинку — и пей на здоровье. Пару кружек да с хлебом, разделенным на две дольки — сразу станешь сытее в два раза.

Егор совсем распарился, разморился, впору и впрямь поваляться минут двадцать…

Выпив кипяток, он вылизал тарелку, чтоб не пропало ни одного крахмального зернышка.

И встретился глазами с бабушкой. Пока завтракал, она сидела по обыкновению напротив, но он не обращал внимания, а сейчас посмотрел и увидел ее глаза. Какая в них влага, жалость, страдание какое… Почему? Чего это бабушка так смотрит?… Завтрак замечательный, в комнате тепло, и опилки еще остались, чего ж печалиться?..

Бабушка сразу засуетилась, поспешила к печурке: «Положу-ка еще? Давай тарелку».

— Не надо, — твердо говорит Егор. Действительно твердо говорит. В этом он тверд — лишнего не съест; и бабушка знает, что даже если положит, картошка останется. Она отворачивается, горбится еще ниже, вздыхает.

Егор говорит, что идет на ДП — дома обедать не будет; бабушка кивает, и остатком кипятка споласкивает начисто вылизанную тарелку.

Чудная — утром воровать ходили, она — как штык, а тут расстроилась…

Егор посматривает на часы. Надо успеть в столовку… Часа два уйдет, не меньше… Пока очередь выстоишь, пока подадут…

Наконец с облегчением закрывает тетрадку, перелезает из драных валенок в ботинки. Очень любит он свои ботинки. К ним когда-то были приклепаны коньки; Егору пришла блестящая мысль — коньки отодрал и прибил подметки из толстой фанеры — получились вечные башмаки: фанера истирается, он заменяет ее новой, а изношенная подметка годится в печку.