В пору скошенных трав

Скоро его охватывает сытный пар тесной раздевалки, но он не снимает рукавиц, чтоб лучше согреться, чтоб до пота… Здесь очередь завилась улиткой. Теперь пустяки. Эх, давно не был в таком тепле — лицо пылает, лоб даже ломит, но внутри еще сидит мороз и пробирает дрожь. Не снимая рукавиц, расстегнул пуговицы, распахнулся, принимая парную благодать.

Зашевелилась очередь, загудела. Одеваться вышли разом человек десять. Ну, теперь пойдет.

Отдал шинель разъевшейся на вольном харче гардеробщице (удивительно видеть сытого человека), получил замурзанный номерок «17». Запомнить легко — столько же лет от роду.

С суеверным страхом проверил, на месте ли талон, — может, зря выстаивал очередь… Талоны ведь как живые… Иной раз ищешь его, ищешь — пропал! А он вдруг окажется там же, где был. В те дни ходил по городу удручающий рассказ о матери, пославшей сынишку отоваривать талоны. Карточки отдала ему на весь месяц. Он вернулся ни с чем — потерял… Мать с отчаяния бить его стала чем попадя, разбила голову и спохватилась, когда было поздно. Стали мальчика раздевать — из валенка и выпали карточки: провалились в худой карман…

С визгом (вместо пружины — гирька на блоке) открылась дверь в раздаточный зал. Он был неохватно-велик, его наполнял густой как каша, сытный дух.

Небольшой черед за ложками. Обычный порядок: сдаешь номерок от пальто — и в обмен выдают ложку, а при выходе отдаешь ее назад — и получаешь номерок…

Теперь в кассу. Выбил перловый суп, вермишель со смальцем (со смальцем!), компот (какое сладкое довоенное слово, почти забытое…), чай с сахарином да еще хлеб (это ж, значит, к суточным тремстам граммам еще дополнительно!). Четыре блюда и хлеб! Наверное, так объедаются только в ресторанах… Егор отошел от кассы ошеломленный.

Теперь надо сесть. Зал переполнен — все занято. Большие столы уставлены жестяными мисками и кружками из консервных банок. Стук ложек вызывает спазмы.

Как глупо он стоит посреди зала… Егору кажется, что все глаза его оглядывают, все рты посмеиваются. Нет, невозможно больше так глупо стоять… А свободного места не видно. Вышли ведь люди-то…

И тут слева, из темноватого угла, раздалось непонятное дребезжание. Егор сначала не обратил внимания, но звук разрастался — и из него неожиданно прорезалась мелодия. Скрипка!

Повернулся — там, в самом дальнем углу, — старик со скрипкой. Какая-то неопределенная мелодия. Скрипач словно бы спотыкается, пробираясь к ней через дребезжанье стертых струн, и никак не может ее ухватить.

И рядом со стариком — свободное место. Одна табуретка отодвинута — это его табуретка, а возле — свободная. Егор видит, но идти не решается. Все смотрят в ту сторону и, значит, будут смотреть на него… Неловко, мучительно под взглядами идти. Но делать нечего. Согнувшись, пробирается между столами.

Садится; скрипка жужжит над головой. Это из какой-то оперетки… Что-то игривое… А-а-а! «Частица чёрта в нас…»

Как жарко здесь. Бросило в пот. Егору кажется — смотрят не на скрипача — на него, он слишком высок, выше сидящих рядом… пригнулся к столу… Постепенно привык, переборол неловкость, прижился.

Старик пилит и пилит…

А что, наверное, так бывает в ресторане?..

Дика сама эта мысль о ресторане. Он никогда не был в ресторане. Однако, судя по описаниям, в ресторанах всегда играет музыка… Блок прямо пишет: «Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви…» И здесь точно так: переполненный зал и смычок…

А это… Хо-хо! Ну, изобретатели! Егор с интересом разглядывает новинку — ни в одной столовке такого не видел… К центру стола большим гвоздем прибита собачья цепь; на ее конце — чайная ложечка… Вообще-то удобно: мешаешь сахарин в кружке и передаешь соседу. Если б не цепь, ложечка давно бы тю-тю… Очень уж хороша, блестящая, с цветочками на ручке, довоенная, старинная ложечка…

Кто-то теребит его за плечо.

— Талоны! Уснул?

Официантка. Егор держит талоны в руке, они слиплись от пота, он их расклеивает, не получается… Официантка внимательно глядит на него, и все вокруг смотрят только на него, а талоны, как назло, будто клеем схватило. Да еще эта скрипка и шум…

— Чего копаешься? Давай, разберусь. ДП, что ль?

Она ловко собирает пустые миски, ставит стопкой на согнутую руку и попутно сливает из некоторых по капельке в одну, которую держит отдельно. Обошла три стола, вернулась, бухнула рядом с Егором миску, в которой на донышке болталась какая-то муть.

Скрипка перестала. Егор услышал над головой трудное дыхание и увидел дрожащие пальцы, взявшие миску. Старик, причмокивая, выпил через край, утер губы ладонью, и опять принялся нащупывать упущенную мелодию.

Почти невозможно слушать — такая жалость, беспомощность, бесприютность, хоть плачь…

Но потом, поразмыслив, Егор понимает, что старик устроился не так уж плохо: тепло и сытно — чего ж еще?