В пору скошенных трав

А как бабушка с Аллой схлестнулась! Бабушке никто нипочем. Алла в квартире аристократка. Не шуточки — официантка литерной столовой. Живет как до войны, ни в чем нет нужды. Но бабушке наплевать — отбрила, и всё!

Егор слышит постукивание каблучков мимо двери. И постукивания этого достаточно, чтоб в памяти сами обрисовались полные ноги, уводящие к необъятным бедрам, к высокой груди, к округлому подбородку, тонкому носику, голубым глазам и золотым локонам… Он глотает и не может проглотить сладкий ком, застрявший в горле. Виски распирает боль, голова кружится, и нет спасения от истомы, охватившей его худосочное длинное тело.

Алла всегда приносит смятение. Когда она появляется в кухне, Егор забывает, зачем пришел.

Она проходит не повернув головы. Она ниже Егора, но смотрит свысока и чаще просто не замечает. Лишь раз они случайно столкнулись в дверях, и она посмотрела ему прямо в глаза, ее грудь упиралась ему в ребра, и вся она была совсем рядом — ближе нельзя. Егор увидел, как у нее расширились зрачки, она схватила сочными губами воздух. «Можно бы и уступить дорогу даме», — пропела, лениво растягивая слова, а в голосе крылось другое, чего Егор испугался и тотчас отпрянул.

Этот единственный случай он часто вспоминал, обдумывал, и убеждался — в тот миг был ей не безразличен. Однако ничего такого больше не повторялось, и Егор изнывал от мучительных «если бы»…

«Потаскуха»… Слово это вертится, мешает продумать самое главное, с чего решил начать день… Откуда бабушка знает, что потаскуха? Если так, выходит, Алла за деньги отдается? Но у нее своих денег хоть отбавляй, у нее продукты — подороже всяких денег… Бабушка ее обзывает из зависти к ее благополучию… А вот Егор не завидует. Нисколько. Он чувствует себя выше благополучия. У него есть другое…

Дым пластается уже где-то над головой; похлебка закипает; тепло обволакивает и клонит в сон.

— Отдохни, встал в такую рань. Дай-ка я подброшу, — бабушка присаживается к печурке и берет у него совочек.

Егор задумался о своем и потому покорно уступает, хоть и не собирается отдыхать. Сейчас не до отдыха. Сейчас надо одолеть сонливость, усталость, голодное отупение, постыдные мысли. Надо  н а п и с а т ь. Он даже про себя не произносит, ч т о  написать — так глубоко и сокровенно задуманное. Оно зрело давно, долго оставалось невыполнимым… А теперь пришел срок. Нынешнее утро все решило… Там, у кучи опилок, когда попалось бракованное ложе, там и решилось…

Унизительный окрик вахтера, позорное бегство из мастерской, страх — все осталось с той минуты как бы по другую сторону истинной, настоящей жизни, которую принимал теперь Егор. Верней, он возвращался в эту жизнь, начатую с первых дней войны на заводе и прерванную случайностью, болезнью, которая сродни фронтовому ранению.

Он садится к письменному столу, освещенному тусклой синевой, сочащейся из окна, кладет рядом потертую полевую сумку — подарок отца, присланный в прошлом году с фронта (лейтенант привез, передал в дверях, сказал пару слов об отце и заспешил по делам… Вообще-то сумка не была подарком — подарок был в сумке: две банки тушенки, брусок сала и сухари. Но сумка очень даже пригодилась. Егор учебники носил за пазухой, а тут — сумка! Настоящая фронтовая — пахла порохом и костром, потрепалась в суровых дорогах… Это все мелькает каждый раз, как берет ее в руки), достает тетрадки, сшитые из конторских бланков…

Но  п и с а т ь  будет на другой бумаге, не на этой серятине: в одной из тетрадок хранится настоящий довоенный белый листок.

Егор расправляет его на столе, оглядывается — не видит ли бабушка (это совершеннейшая тайна, которую никому нельзя доверить), окунает ручку в пузырек с чернилами и чувствует, что рука не слушается… Нельзя сразу на этом листочке писать, прежде надо черновик… «Военкому Железнодорожного райвоенкомата гор. Москвы…» Начало получилось легко. Но вот дальше… Как дальше? Как объяснить, что после комиссии военкомата, признавшей его негодным к несению воинской службы, в его здоровье произошло улучшение и теперь он вполне годен и хочет вместе со всем народом, вместе с отцом, который с начала войны на фронте, громить немецко-фашистскую нечисть… Надо еще прибавить, что знает полковой миномет — работал на заводе, на сборке, и еще знает слесарное и плотницкое дело… Мало ли — может, на худой конец, в саперы или в ремонтную фронтовую бригаду…

Заявление дается трудней любого классного сочинения. Слова какие-то неуклюжие и плохо ложатся в строку. Одно радует — не стал сразу писать на белой бумаге, не испортил…

Наконец получилось… Вроде… Перечитал и сам порадовался — все есть. Не одно, так другое подойдет. В военкомате просто нечем будет крыть, ни с какой стороны не смогут отказать.

Переписывает набело, старательно выводя буквы и все глубже проникаясь чувством, что за каждой строчкой — судьба и каждая строчка поднимает над нынешним дымным, голодным существованием.