В пору скошенных трав

И тут Егор неожиданно вспоминает проходную своего завода, оставшуюся далеко-далеко в осени сорок первого, в зиме сорок второго… Такую же темную, прижатую к почерневшему снегу… И себя тогдашнего… Пропуск спрятан в варежке… И так уверенно, твердо ступается, несмотря на волнение. И волнение другое — не сегодняшнее, волнение ожидания новых людей, незнакомого дела, работы для фронта, для победы. Тогда эти слова были внове и сами несли волнение… Тогда Егор был взрослым, как все, кто шел рядом на утреннюю смену… И еще взрослей, значительней, когда один шел на ночное дежурство перед началом бомбежки. Тогда, пожалуй, еще глубже и шире было чувство уверенности и тревоги…

Сейчас не верится, что он был таким… Не верится. Гадкое волнение сжимает горло.

Бабушка не оглядываясь прошаркивает к двери, шепчет что-то одними губами. Тоже волнуется… «Суси… суси…» Вспомнила Иисуса… А казалась такой спокойной…

Дверь скрипнула ржаво, и оттуда с десяток работниц вышли чередой. Бабушка юркнула в дверь перед последней, и Егор — следом. Вот так так! Оказывается, бабушка его опередила. Он очень этим огорчился и обиделся — и сразу стал спокойней.

Помещение перед мастерской — вроде темного сарая. Справа наверху — синяя маскировочная лампочка висит во тьме мертвой звездой. Когда открывается дверь, из цеха кинжально-остро бьет свет и ослепляет — ничего не разобрать. Визжит пила, гремят станки, раздаются голоса — это все как мешанина…

И тут бабушка опередила — метнулась в темный угол и уже нагребает мешок. «На коленки вставай. Легче грести, и не увидят». Даже сквозь шум из цеха Егор слышит, что у нее пересохло во рту, язык не слушается. Зато он почти совсем успокоился — ведь это его план так здорово удался и бабушка оказалась расторопной помощницей. Он слегка ее отстраняет и принимается за дело…

Краем глаза, привыкшего к синему сумраку, виделись валенки и сапоги входящих и выходящих, сумятицей пролетали обрывки разговоров, назойливо ухала дверь. Они гребли опилки в мешок, и скоро перестали смотреть по сторонам. Опилки были теплые, совсем сухие, среди них попадались даже обрезки дерева.

Егор втянулся в работу, совсем осмелел и греб двумя руками (бабушка держала края мешка) В пальцы, в ладони впивались занозы, щепки резались как стекло, но боль не замечалась. Радовала удача — половину мешка уже набили!

Рабочие все входили, и охранника не видать, наверное, за дверью на свету проверяет пропуска…

Свежее дерево пахнет вкусно — хоть лепешки пеки… В газете писали — фрицы добавляют опилки в муку…

Бабушку почти не видно за синей пылью. Серое личико уткнулось в мешок, платок и пальто слились с тревожным сумраком.

— На-ко вот, подгребай, — сует Егору широкий обрезок толстой доски с узким носиком.

Дело вовсе заспорилось. Егор заваливает опилки в мешок, и соображает, что лопатка, поданная бабушкой — бракованное ложе автомата… И мечтает, как рассмотрит его дома… Он никогда не держал автомата… Никогда. Но скоро возьмет в руки. Скоро. Сегодня  н а п и ш е т — и все будет в порядке… Именно в этот миг он подумал, что сегодня надо написать. Когда рука коснулась автоматного ложа — всплыла эта давняя мысль и окрепла, захватила…

— Кто такие?! — грохнуло над головой.

Егор поднял глаза и увидел валенки рядом. Охранник.

— А ну вываливай!

Бабушка вскочила, поправила платок. «Гос… ди… суси…» Ухватила угол мешка, хотела поднять. Не смогла.

— Вываливай, говорят!

Придерживая горловину мешка, бабушка стала что-то говорить, но слов не разобрать.

Охранник оттолкнул ее, пнул мешок, опилки потекли обратно в кучу.

— Вытряхай! — подтолкнул Егора. — Опорожняй — и за мной. Разберемся, кто такие.

Одеревеневшей рукой Егор взялся за угол, приподнял и почти все вывалил…

Но тут бабушка неуловимым движением вырвала у него мешок, бросилась к двери, и Егор понял, что лишь сейчас можно уйти от охранника, в этот миг и не позже.

За спиной гремел грозный голос. В дверь плотной чередой входили работницы новой смены. Егор и бабушка, чудом протолкнувшись через них, вылетели на волю, и тут же перед входом с уличной стороны столпилось человек пятнадцать опаздывавших, которые напирали, не выпуская вахтера.

Кинулись через сугробы напрямик, потом — в темную щель меж домами, потерялись в утренней мути ищи-свищи! Нырнули в парадное.

— Пащенок вшивый… — отдышавшись, деловито ругнула охранника бабушка.

В мешке осталось немного опилок. Сегодня протопятся — и хорошо, не зря мотались.

1

После уличной пронизи кажется, что в комнате даже тепло. Егор знает обманчивость этого чувства — руки не согреваются, холод не отходит, охватывает со всех сторон, коченеешь…

Не расстегивая шинели, он садится к печурке, выгребает холодную золу в ведро (для огорода… к весне… Всякий раз, выгребая золу, Егор вспоминает о весне, и само слово это слышится как невозможно далекое, и на душе еще бесприютней…), осматривает горелую решетку поддувала, достает спички.