В пору скошенных трав

И словно бы в лад с догадкой, лицо Ростислава Сергеевича тоже на миг изменилось, что-то мелькнуло в глазах и у губ, что-то неожиданное для него самого, снявшее выражение докучливости и досады. Сережа заметил светлую эту волну — не мог не заметить, — но смятенность и желание поскорей уйти не располагали к размышлениям. Он едва ли мог понять, насколько был прав…

Ростислав Сергеевич в эти мгновенья узнал ту, другую Ирину Викторовну, ту самую, из молодости: добрую и резкую, мечтательную и горячную, заботливую и небрежную — все сразу, вместе, неразделимо… Странность эта поразила его, а поразив, привлекла, увлекла, привязала. Он не понимал, что случилось, и, пожалуй, до сих пор так и не понял.

Теперь уже едва ли помнилось: там, в начале, была головокружительная, суматошная, ненасыщающая радость; были минуты, которые можно бы даже назвать счастьем. И все-таки он не стал бы утверждать, что был счастлив в семье. Слишком перевешивала тогда огромная, только начинавшаяся жизнь нового мира, который он вместе со всеми отвоевал и который начал устраивать по общему душевному, мирскому начертанию. В увлеченности этой как-то не очень замечались домашние дела. Сердечные порывы не могли спорить с суровыми обязанностями… Да, с обязанностями… Память невольно перекидывалась к тем сокровенным временам, когда обязанности упорядочились, отлились в устав повседневной работы на сугубо мирном поприще. И так славно, так удивительно вышло, что работать в городе, где тогда поселился Ростислав Сергеевич, выпало ему под началом бывшего Комкора.

Однако радость недолго живет на этой земле. Свет, озарявший начавшуюся заново жизнь, приглушился и погас. Начались странные, поначалу просто необъяснимые события. Время налилось гнетущим ожиданием худа, которое все шире, сплеча замахивало безжалостной косой.

Осталось от того времени одно воспоминание, тщательно укрытое на дне души. Старый Комкор вызвал к себе. Глаза его полностью затопила та вселенская тревога, когда-то казавшаяся непонятной. Теперь он не боролся с ней и не скрывал ее. Поглядел безнадежно, затравленно, и весь облик его вопил: конец, конец… Такого не бывало даже в самых гибельных переделках на фронте. Вместо разговора протянул записку и знаком показал, чтоб — ни звука… Там странные слова: подписан приказ о твоем увольнении, немедленно уезжай, минуты на счету… Бумажку он тут же сжег в пепельнице. И глаза его… Невозможно вынести…

И стены нового мира, который с такой одухотворенностью ставили, в одночасье обернулись стенкой, к которой теперь ставили воинов и строителей.

Это было как конец света. Ростислав Сергеевич открыл для себя, что перейдена грань, никогда раньше не нарушаемая, и за ней нет уже понятий чести, мужества, достоинства, нет трусости, смелости, нет ничего из основ, на которых держалась жизнь.

Наступила пора, когда требовалось просто выжить, и не больше. Прежние мерки стали неприменимы, ибо по немыслимому выверту истории верх взяли темные силы, у которых нет даже смутной потребности в прежних мерках и понятиях. Силы эти были и раньше, но тогда они подчинялись смыслу, а сейчас встали поверх всякого смысла, стали возносить только себя и для себя. Наступило страшное время животного размножения безликости, ничтожества, угодничества и невежества.

Надо было сохранить жизнь. Раньше он назвал бы свой поступок трусостью, но теперь в потоке смертей, унесшем Комкора и с каждым днем сметавшем таких же кристальных людей, осталось лишь инстинктивное побужденье — ухватиться за обломок и выжить не для себя, не для мира, не для того, что замышлялось, а для детей, для «живота своего»…

Ростислав Сергеевич оказался в домашнем мире, и выяснилось, что к жизни такой он совсем не приспособлен, а Ирина Викторовна и того меньше приспособлена…

Она затянулась махоркой и вновь вернулась в обычный свой нынешний облик.

Сережа стал прощаться. На душе — так, словно подсмотрел невольно, застал нечаянно врасплох; и надо притвориться, будто ничего не видел, и поэтому тяжело, гадко, мучительно.

Ростислав Сергеевич сидел, не выпуская яблока, и глядел на игрушку. Потом он подумал о Сереже и, мельком взглянув, вспомнил, что тот прощается (голос лишь теперь дошел до сознания), и предложил ему взять с собой яблок…

Услышав это, Ирина Викторовна поспешила с веранды — и тем еще усилила Сережино смятение. Он почти испуганно стал отказываться.

Она тут же вернулась с помятой кошелочкой, быстро-быстро набила ее янтарной антоновкой и протянула Сереже.

7

…Помнятся выстрелы из винтовок и пистолетов, поднятых над головами пожилых военных, приехавших на похороны от военкомата и несших впереди процессии ордена на красных подушечках… А седой грузный майор держал на вытянутых руках серебряную саблю, повязанную алым бантом…