В пору скошенных трав

Он замирает, словно параличом скованный леденящей мыслью о напрасности былых напряжений, о ненужности всего тогда совершавшегося, отнимавшего столько сил, чувств и веры… Ведь все миновало, как действие на сцене, закрывшейся плотным занавесом, и теперь о тех подлинных событиях не осталось даже памяти, тщательно задавленной, спрятанной, стертой отовсюду, кроме его чудом уцелевшей головы…

Поезд уже едва слышен вдали, Ростислав Сергеевич спохватывается, вспомнив цель нынешнего похода и сожалея, что потерял несколько мгновений на воспоминания, не относящиеся к сегодняшнему делу.

Через кусты лещины, вымочившись в росе от кепки до коленок, стряхивая капли, затекшие даже за внутреннюю сторону пенсне, он выходит на поляну. О, та самая поляна, которую отвели ему для покоса. Как удачно вышел!

Не переводя дыхания после ходьбы, снимает косу и прямо отсюда начинает косить. Пряный вздох травяного сока, смешанного с росой, почти зримо поднимается, заполняя все вокруг.

В низинах около кустов туман как снег — косу не видать.

От свежести, от ядрености этой бодро, без устали работается. Через поляну черной полосой лег первый прокос, а отдыхать и не тянет. И в голове светлая бездумь, в которую входят лишь вызвон косы, голоса ранних птиц да утренняя синева, проплавленная на востоке зарей.

Это время сенокоса, время зрелости трав Ростислав Сергеевич встречал с затаенной радостью, хоть знал, что устанет, что будет морока с сушкой сена, с перевозкой… И к радости всякий раз примешивалась тонкая, чуть уловимая грусть, она появлялась при взгляде на первый прокос и не оставляла потом. Грусть эта вызывалась, верно, тем, что лето подходило к вершине и отсюда начинался склон к неблизкой еще, но уже обозначавшейся осенней поре… А может, самый вид скошенных трав и цветов был причиной. Перекидывалась какая-то паутинная связь от ощущения собственной жизни, перевалившей далеко за вторую половину, к этим валкам скошенной травы, так дурманяще благоухавшей в последний раз. Каждым взмахом косы он словно бы прощался с веселым убранством нынешнего лета и придавал поляне осенний вид…

С годами Ростислав Сергеевич все больше располагался к работе на земле — в покос ли, на пчельнике, в огороде… И чем дальше, тем сильней было удивление перед миром и всякой малостью его; удивление, которое самому не так уж давно показалось бы блажью: вот от картофельного клубенька с орешек осенью появляется полведра тяжелых картошин; из розового бутона отливается яблоко; невесомая пчела приносит неподъемные соты меда… То есть все это зналось и виделось сотни раз, но до сердца дошло, удивило лишь теперь. И год теперь с весны до зимы развертывался как повествованье, где нет ни мига пустого, ни мелочи незначащей. Все ведь и раньше знал наизусть — что, когда, где и как появляется в огороде, в саду, в поле. И все равно золотой первоцвет, листья одуванчика и фиолетовой еще крапивы радовали, волновали и тревожили: он всем существом чувствовал, как стремительно вслед за ними поднимутся травы и цветы, как заблещет листва деревьев и развернется лето… В этом и радость, и напоминание, что осталось не много. Очень даже не много.

А зимой такое же чувство было к ученикам. Каждый — и старательный, и нерадивый — тоже представлялся зернышком будущей судьбы. И Ростислав Сергеевич невольно проращивал это зернышко сквозь неизвестные годы, сквозь радости и испытания, сквозь большое и малое, и следил, как откликнулся бы, как поступил бы один или другой. И все они были разные, и судьбы их разнились чем дальше, тем сильней… Никогда ни с кем не делился он этими размышлениями. Лишь входя в класс, вдруг ощущал будущее, которое начиналось тут первыми побегами судеб, и чувствовал, как время вихрем летит мимо, туда, где ему не побывать. И это тоже было напоминанием.

5

Сережа шел возвратить «Войну и мир» (невиданные роскошные фолианты с медными барельефами на кожаных переплетах)…

Случилось так, что в библиотеке не оказалось первого тома, и Ростислав Сергеевич, тоже выбиравший для себя книги, тотчас узнал о Сережиной неудаче и сказал, что Сереже очень повезло: он даст ему редкостное издание романа, такое издание, что даже в руках подержать — и то уже что-то значит. Читать, да еще впервые, надо обязательно в этом издании! Как удачно, как замечательно совпала их встреча!..

И вот Сережа несет прочитанные книги, завернутые в газету и перевязанные мочальной веревочкой.