В пору скошенных трав

— Э… э… Олюшка, и вы, Сережа… Понимаете ли, майские праздники не за горами. Сами видите, как потеплело. Так вот, в клубе готовят большой концерт. Ну, и меня как старого театрала просили помочь… Так вот, Олюшка, Сережа, я вас очень, в свою очередь, прошу: согласитесь, пожалуйста, сыграть под моей, так сказать, режиссурой. На майском концерте. Соберется все село. Представляете, какая радость для людей: после зимних холодов — что-то веселое, красочное. А? Ну, согласны? Если да — открою вам один секрет, только никому о нем! Ни-ни! Так согласны ли?..

Сережа знал, что Оля хорошо поет, и предложение Ростислава Сергеевича к ней вполне было по адресу. А вот себя в концерте он никак не представлял, и тотчас об этом сказал.

— Уверяю, Сережа, петь вас никто не заставит, будете делать что по силам. Я знаю что и знаю, что сможете. Только согласитесь.

И когда они согласились, Ростислав Сергеевич, недоверчиво косясь на дверь, отвел их к окну и шепотом сообщил, что собирается поставить в клубе сцену из оперетты. Всего будет больше двадцати участников — школьники и взрослые из клубной самодеятельности. Так вот Оле он прочит главную роль, а Сережа в числе прочих будет на втором плане, скорей всего в гусарской форме… Это как получится, конечно. Придется немножко маршировать и сделать несколько выпадов шпагой. Очень просто… Пустяки, в общем-то…

И там, в клубе, по вечерам на сцене, куда Сережа не без страха первый раз поднялся, всей кожей постоянно угадывая пустой страшный зал; и там Ростислав Сергеевич сумел разлить домашнюю теплоту, которая растворила в себе все страхи; и вскоре сцена сделалась уютной и интересной и репетиции ждались уже как праздник, хоть сам праздник Первого мая вызывал тревогу…

И вот уж за занавесом — гуденье полного зала. Олечка мечется по сцене, прижимая руки к груди, и слабо говорит, что забыла слова и мелодию и вообще лишилась голоса… Все остальные чувствуют то же самое, и всё кругом — эти качели, увитые бумажными цветами, гусарские мундиры из сероватого мелестина и картона, деревянные шпаги — все кажется ненужным, чужим, все забыли, зачем это…

Ростислав Сергеевич, выходивший переговорить с кем-то из районного начальства, появляется, когда артисты готовы бежать — и Олечка первая… И тут он говорит им: вы не думайте, что это концерт, вы думайте, что это репетиция, — играйте как всегда на репетициях…

И все разом встало на места. Открыли занавес, и они принялись репетировать, а когда кончили, зал разразился таким плеском, таким восторгом, что в конце концов, после переговоров Ростислава Сергеевича с публикой, решили все сыграть сначала. И тут уж артисты с полным вдохновением и уверенностью все исполнили, и снова — неистовство зала, но уж сил не было повторять.

4

Во всем теле жило радостное ожидание работы: ноги сами несли, через сапоги чуя свежесть росы, плечо с задором поддерживало рукоять старенькой косы-литовки, бедро нетерпеливо отмечало легкие постукивания деревянной брусницы, привязанной к поясу. Каждый шаг нежданным ликованием отдавался в груди.

Сначала Ростислав Сергеевич был занят только собой и видел лишь слабо пробитую тропку, серую от росы траву, чиркавшую по голенищу, вдыхал настоявшийся на ночном безветрии аромат клевера и полыни. И не заметил, как вышел к переезду через железную дорогу, поднялся по овсам до середины холма, на вершине которого черным цельным куском лежал лес. Только тут он оглянулся и сдержал шаг, не смея оторваться от утренней ширины и дали. И послышался шумок поезда — первый звук, пробудившийся в мире, помимо звука его шагов и едва приметного позванивания косы. И сделалось вдруг празднично от этого простора, и стало понятно ожидание, наполнившее мир, тоже готовившийся к дневной работе.

Второй раз он обернулся, уже подойдя к лесу, который виделся теперь собранием застывших деревьев и кустов, а не черным куском, как давеча. Поезд миновал переезд, товарные вагоны тяжело, по-дневному грохотали на стыках…

Ростислав Сергеевич поправил пенсне и улыбнулся, не сознавая, впрочем, своей улыбки. Ему неожиданно представился тот, другой Ростислав Сергеевич, по приказу которого товарный поезд останавливается на переезде… Придерживая шашку, он прыгает с лесенки паровоза и по этому самому проселку идет домой. Такое же раннее утро, и все кругом такое же, и ему так же радостно, и так же хочется работать, несмотря на усталость и на долгое, почти суточное заседание в губкоме, после которого вернулся с первым товарняком… И сейчас он со стороны, отсюда, издалека смотрит на себя, примеряется к себе тогдашнему — и ничего не получается… Он знает, почему не получается, и от знания этого слегка прихватывает сердце и омрачается прозрачность утра…