В пору скошенных трав

У самого дома вспомнилось, как зимой лазил через окно… И сделалось неловко. В душе он никак не мог согласиться с чудачествами старого учителя, не мог принять их; и это было занозой, всегда коловшей при мысли о Ростиславе Сергеевиче. В селе хоть и незлобиво, но посмеивались над причудами его, и Сережа, как ни любил учителя, внутренне соглашался с насмешниками. В этом и крылась двусмысленность, отвратительное криводушие, мешавшее полностью, до конца принять Ростислава Сергеевича. Каждая встреча отравлялась мелкой, никчемной этой мыслишкой, воспоминаньицем, которое подкалывало, подъелдыкивало то большое, хорошее, истинное, что влекло к учителю. И справиться с противоречием этим Сережа, как ни старался, не мог.

Сейчас, войдя в сени, смутно хранившие запах коровника, он перенесся в тот зимний день, вспомнил стужу, ломавшую яблони, и обмороженный гребешок петуха… И вдруг удивительное просветление осенило его. Он все разом понял! Конечно же только так и мог поступить Ростислав Сергеевич: ввести скотину и тем спасти; и вхождение в дом через окно, а не через дверь — чтоб не тревожить отелившуюся корову, не перешагивать всякий раз через нее — самая малая цена за спасение. Чего ж тут чудного? Напротив, тут весь Ростислав Сергеевич: пусть самому неудобство, зато корове спокойно. Нет же теплого хлева…

Как раньше не додумался до простого такого объяснения! Это ж все само собой понятно. Здесь никакого чудачества нет. И сделалось радостно, легко от неожиданно найденного оправдания и хорошо от чувства, что теперь ни одна тень не отделяет его от учителя…

6

Ростислав Сергеевич читал, полулежа в кресле-качалке. Он сразу увидел Сережу, отложил книгу и с трудом приподнялся. Было видно, что лучше бы ему, не двигаясь, так полулежа и протянуть руку, но он заставил себя привстать. Поймав взгляд Сережи на книжке, несколько сконфузился: ничего серьезного не лезет в голову — взял вот Дюма «La Dame aux Camelias» — давно не читал по-французски…

Во всем сквозила не замечавшаяся у него раньше усталость; она была и в глазах, и в голосе, и в жесте.

Сказал, что отправил внучат после лета и вот позволил себе даже прихворнуть.

И в улыбке тоже усталость.

Он заговорил о «Войне и мире», об издании чудесном, стал выспрашивать мнение Сережи об иллюстрациях (что за тонкость печати — не отличишь от акварели!). И незаметно — как он умел — перешел к выяснению, прочитал ли Сережа заключительные философские главы; оживился и обрадовался, что прочитал. Они довольно долго проговорили на эту тему.

Потом Ростислав Сергеевич захотел угостить ученика яблоками, поднялся с кресла, и Сережа видел, что ему трудно вставать, но он встал, постоял, потирая левый бок, отвернувшись к окну, как бы рассматривая что-то, а не просто пряча лицо, и шагнул к двери на веранду. Дверь открылась с натугой: ею редко пользовались — Сережа почти отодрал ее от косяка, и они вышли в осеннюю свежесть.

Веранду заполнял крепкий аромат яблок, сваленных в углу.

— Угощайтесь на здоровье. Прошу извинить, что с пола… Ну да ведь яблоки чистые, с дерева, и пол невестка недавно мыла…

Ростислав Сергеевич хотел сам нагнуться и выбрать яблоко, но не смог.

Сережа заметил, что он не может нагнуться, и почувствовал глубокую, не очень понятную еще тревогу, к которой примешивалась необъяснимая пугающая безнадежность.

Впервые уловилась в нем беспомощность и, пожалуй, впервые подумалось, что стар стал Ростислав Сергеевич. А ведь никогда раньше так не думалось, хоть и зналось, конечно, что он в возрасте, но все это оставалось где-то в стороне; сердцем принималась лишь его живость, расположенность к людям и к миру, и казалось, никогда не иссякнет сила, питавшая эту расположенность и доброту…

На веранде перед струганой лавкой стоял колченогий ломберный столик. Ростислав Сергеевич тотчас присел на лавку и, как бы извиняясь за свою слабость, улыбнулся виновато.

Сережа набрал яблок, положил на столик. Одно покатилось. Ростислав Сергеевич быстрым движением перехватил его и замер на мгновенье, и губы дрогнули — не понять, от улыбки или от боли. Он держал яблоко и слегка потирал левый бок, и Сережа опять заметил этот болезненный виноватый взгляд через пенсне.

Тут из сада на веранду поднялась жена Ростислава Сергеевича Ирина Викторовна, и тотчас запал яблок перебило крепким махорочным дымком. Ирина Викторовна лишь на мгновенье вынула толстую самокрутку, чтоб ответить на приветствие Сережи — искры посыпались в кошелку на яблоки, которые она принесла.

Ростислав Сергеевич поморщился, отодвигаясь от самокрутки, оказавшейся рядом.

— Ну, цирлихь-манирлихь! — хрипло каркнула Ирина Викторовна и закашлялась.

Сколько Сережа ее помнил, она не выпускала «козью ножку» изо рта. Но Ростислав Сергеевич так и не смог привыкнуть к махорке, и это выражение лица всегда возникало у него, едва появлялась жена; и она всегда говорила в ответ одну и ту же фразу насчет «цирлихь-манирлихь».