В пору скошенных трав

Раз к такому складу и вышли. Привал тут, конечно, объявили. Немцы, видно, приготовились к раздаче обмундирования. На лужке целый базар: длинные прилавки и на каждом стопочками разложено белье, френчи, брюки, пояса, подсумки… И особо среди всего этого скарба — штабель ранцев из телячьей кожи. Ну что ж: не долго думая, ребята пожитки свои из вещмешков переложили в ранцы — очень уж добротны да красивы, — а вещмешки побросали. Все ж Алик свой сунул на дно ранца — не знал зачем, а сберег пропыленную эту торбу…

Передохнули, покурили — и дальше. Километров пяток протопали… Ранцы оказались тяжеленные… Глядь, на обочине валяется один, потом другой, третий — не утерпели ребята, скинули — пропади пропадом фрицевская красота и добротность… Тут и все решили — какого лешего тащим? Набросали целую кучу. Хоть и без ничего остались — вещмешков-то нет, — но ранцы кинули. Только Алик и еще несколько солдат достали мешки да переложили что нужно. Из ненужного Алик один кожаный подсумок взял, новенький, гладкий, с медной застежкой. Потом на досуге разрезал и сшил из него бумажник, этот вот бумажник. Через фронт и госпитали чудом его пронес.

А ранцы запомнились еще вот почему…

Один парень упорно тащил неуклюжую эту штуковину до конца. До своего конца… Попали под артобстрел. Все разом укрылись, а он со своим ранцем замешкался, присел кое-как в старый окопчик… И вот дальше идти надо, а он сидит и команду не слышит. Подбежали к нему — сидит… Глаза открыты — и не дышит. Ни вскрикнул, ни вздохнул, ни крови нигде… Так и похоронили его с этим ранцем…

За разговором постепенно поднимались по лестнице.

И вдруг стены содрогнулись, перила зашатались — снаружи крепко грохнуло, раскатилось…

Салют!

Алик не видел еще салютов в центре города. Побежали вниз.

Сумрак узкого двора лопнул от нового залпа; с карнизов, со звоном разбиваясь об асфальт, полетели сосульки; двор заполнился зеленым светом, обозначившим каждую мелочь.

Выскочили на улицу. Напротив банного двора — толпа.

— Что взяли?

— За что салют?

Радостно разом несколько голосов:

— Джанкой взяли, ребята!

— Джанкой!

— За Джанкой салют!

Над «Метрополем» закурчавились купы огней в цветных дымках, на мостовую полетели красные огарки ракет, мальчишки бросились искать их в снеговой каше. Трамвай задержался на остановке — вагоновожатая вышла спросить, за что салют, пассажиры высыпали на улицу, стояли закинув головы.

Затемненная, закопченная, промерзлая Москва удивительно преображалась; дома, выхваченные из мрака вспышкой салюта — будто свежепокрашенные, такие, какими станут  п о т о м; улицы, освещенные в нарушение маскировки щедрым этим светом, тоже  б у д у т  т а к и м и… И радость праздника, на миг сошедшая к людям, предрекала будущий великий Праздник…

Егор видел много салютов, и не то чтобы привык — просто теперь его больше волновало не само зрелище, а что Джанкой наш. Алик же стоял, сбив шапку на затылок, и смотрел, смотрел на огни, на людей…

Потом опять наступила ночь, но люди еще стояли в темноте, не хотели и не могли разойтись — так хорошо было на душе, так радостно  в с е м  в м е с т е…

В очереди — самый разгар обсуждения фронтовых дел; тут свои стратеги и полководцы; на потемневшей штукатурке чертили изгибы линии фронта, сыпали названиями городов, раскрывали поганые замыслы Гитлера и чадили махрой…

Инвалид, ковылявший мимо, остановился передохнуть и увидел у Алика нашивку тяжелого ранения на шинели.

— Чего стоишь? Ноги, что ль, здоровые? Нам с тобой положено без очереди — айда за мной! И дружка бери — тебе помощник.

У входа в раздевальную обменяли билеты на два кусочка липкого мыла, сдали шинели и заняли очередь возле мусорницы из стабилизатора от авиабомбы («пятидесятикилограммовая» — само собой мелькнуло в голове).

Старик пространщик бесстрастно вел обмен вымывшихся на немытых. Места были все одиночные, и инвалид, приведший их сюда, почти тотчас проковылял раздеваться, а они, пропустив еще трех одиночек, дождались наконец, когда из дальнего угла донесся голос: «Двое сюда!»

Невозможно смотреть… Егор мельком, краем глаза только глянул на друга… Эти свежие шрамы, отметины эти по всему телу… И рука, и живот, и бок, и на спине.

Следы такие не невидаль. В бане приходилось встречать и пострашней, но то все у других, а тут… У самого сразу заныло, заломило кругом.

Как они в речке купались… Алик загорелый, складный и легкий, и Егору завидно, что у него такие четкие бицепсы, что он совсем взрослый, а у самого еще по-детски неразвитые руки… Солнечный безмятежный полдень. Алик берет большой камень, вскидывает над головой — и вспоминается греческий атлет с картинки из учебника истории… Камень летит в омут, и Алик прыгает следом в круг, побежавший по воде…

Он слегка согнувшись стоит — шрам на животе не дает распрямиться. Поворачивается к Егору, не может понять, почему тот застыл, не двигается. Понял наконец, нахмурился…

Лишь там, в банном пару, в стуке шаек и веселом гомоне Егор переборол себя.