В пору скошенных трав

— На фронте что! Вон давеча в Сокольниках, сама видала. Шел транвай утром, народу — битком, висят на подножках. И откуда ни возьмись — танк на всем ходу. И прям к транваю, прям к транваю! Боком жмется, ну чуток не задел! У одного малого шапку ветром сбил. Проскочил, значит, обогнал транвай — и дальше. Ну, куда это годится-то? Улица широкая, а он к транваю — ведь и до греха недолго так-то…

Кто-то усмехнулся сзади:

— Это, мать, называется «знай наших».

Трамвай тронулся. Егор увидел сквозь щель в приоткрытой двери круг закатного солнца и на нем четкий силуэт далекого аэростата — и вниз по Садовой, на закат, с грохотом летели танки, выбрасывая фиолетовый дым и красные брызги мокрого снега.

Въехали на улицу Кирова; народ все подбивался, и Егор как мог загораживал Алика, чтоб не слишком на него давили, а тот не замечал, увлеченно смотрел в свой глазок, изредка оборачиваясь, улыбаясь и подмигивая. Миновали станцию метро «Кировская», заколоченную, почерневшую; замелькали витрины магазинов, закрытые щитами, заложенные кирпичом и мешками с песком.

Егор посматривал рассеянно в дверную щель… И мелькнула стена, избитая осколками… Штукатурка там отпала кружками, и кирпич краснеет под известкой…

Это на углу улицы Мархлевского и Кировской…

Это место…

Егор отвернулся. Но память помимо желания нарисовала небольшой дом на другой стороне, напротив Мархлевского… Не дом уже, одна коробка без крыши. Внизу пустые окна забраны досками, а наверху сквозит небо…

В сорок первом, летом, родственница их Мария Михайловна шла как раз напротив этого дома. Едва объявили тревогу, еще не успели укрыться…

И бомба ударила в этот дом. И Марию Михайловну осколком сразу насмерть. На этом тротуаре, вот здесь… И следы от осколков остались, и невозможно смотреть…

Не успел опомниться, трамвай уже заскрипел тормозами на спуске от площади Дзержинского и подкатил к Центральным баням.

17

Еще с улицы начиналась очередь в женское отделение, тянулась в глубь темного двора. Егор и Алик шли вдоль и чувствовали взгляды на спине, и волну говора, катившуюся вслед, и озорные голоса:

— Эй, мужики, возьмите с собой!

— И меня прихватите!

Но ближе ко входу настроение хуже и напряженней. Там запускали новую партию — в дверях давка, лезет кто-то без очереди, старуха с плачем клянется, что заняла, да пропустила.

Побыстрей — в мужское отделение. Здесь черед начинался лишь с лестницы. Банная сырость и махорка, жутковатый свет синей лампочки…

У кассы никого.

Алик встал в очередь. Егор пошел за билетами.

Кассирша дала только один:

— Знаю вас — «на друга», «на подругу», «на детей»… Мыла не напасешься. Положена порция — получай и катись к энтой матери на легком катере! Прыткий какой! «На друга» ему подавай!

Голос кассирши скрипел на всю лестницу — в очереди оборачиваются, глазеют — хоть провалиться…

Хорошо, сразу же другое отвлекло: визгнула дверь, внизу, у самого пола, показалась рука с короткой палкой, потом голова в солдатской шапке — и наконец выкатилась тележечка, на которой безногий инвалид в обрезанной шинели, за спиной — вещмешок. Ловко подкатил к кассе, поднял руку, но окошечка не достал.

— Эй, торговка!

Кассирша его не видела и не сразу поняла, в чем дело.

— Слышь, баба-яга! Билет. Живо!

Алик тоже подошел к кассе и хотел помочь инвалиду.

— Я не к тебе обращаюсь, голенастый, понял? И не лезь без очереди, понял? Пошел на . . ., понял? Я к торговке обращаюсь. Эй, билет отпусти, ведьма!

Кассирша выглянула из окошечка, протянула крючковатую руку…

Инвалид сунул билет в карман и боком, упираясь в ступеньки, ловко защелкал наверх.

— Паз-з-зволь! Дорогу пехоте! Пар-р-рапусти на передовую!

Кассирша все выглядывала из окошечка и скрипела самой себе:

— Голова бедовая… Все трын-трава… Такой вот на Немецком рынке давеча торговал… Откуда ни возьмись — патруль, облава на спекулянтов… А инвалид сидит с краешку, смотрит. Стали к нему подходить, он гранату из-за пазухи вынул да кэ-эк кинет в патрулей-то, да лопнула она, трех ранило, суматоха тут, шум-гам… Глядь-поглядь, а инвалида и след простыл. Я с такими никогда не спорю… Чего он удумает, не угадаешь — бог с ним… Пусть ругается, только ушел бы побыстрей…

Долго еще бормотала, никто ее не слушал.

Алик держал бумажник, сдачу и билет — не мог управиться одной рукой. Егор помог, но бумажник не отдавал — впервые эту вещицу видел — очень уж хороша. Глянцевитая кожа… Медная застежка…

Алик улыбался чуть заметно. Вспомнились дни наступления. Те дни… Так далеко и давно… И не давно ведь… Уплывают, дымкой подергиваются… Гнали же фрицев! Они все бросали, драпали — дай бог ноги! Склады свои не только вывезти, взорвать не успевали.