В поте лица своего

— Откровенно говоря, я не ждал, что ты скоро сменишь гнев на милость и осчастливишь своим вниманием. Здравствуй. Рад тебя видеть.

— Я пришел не с трубкой мира.

— Ну что ж, и в этом случае не ударюсь в печаль. И царапины на моем теле, оставленные когтями льва, сделают мне честь.

Я не ответил на его глупую шутку. Приступил прямо к делу:

— Ты, конечно, знаешь первого, самого первого горнового комбината?

— Леонида Ивановича? Кто же его не знает. Из его искры возгорелось неугасимое пламя.

— А тебе известно, что его отправляют на пенсию?

— Слышал краем уха.

— И не удивился?

— Чему же тут удивляться? Сотни людей ежемесячно уходят на пенсию. Естественный процесс.

— Но Леонид Иванович в отличной рабочей форме. Может еще работать и работать. И заслуг перед комбинатом тоже немало. Первым освоил иностранную технику. Первым перекрыл проектную мощность американской домны. Был инициатором стахановского движения на комбинате. Старый коммунист…

Воронков внимательно слушает, одобрительно кивает и говорит, не переставая улыбаться:

— Я не имею к этому делу никакого отношения. Кадрами мастеров и инженерно-технических работников ведает директор.

— Кадры — это люди, Митяй. Никому не запрещено помочь им, когда они в этом нуждаются. По-человечески ты мог бы помочь Леониду Ивановичу.

— Да, мог, но…

— Побоялся прямого конфликта с Булатовым?

— Я не знал, что Леонид Иванович обиделся. Не знал и того, что за него надо вступиться… В чем дело?

— В том, что его пенсионерство — это фиговый листок. Ему отомстили за то, что он, сам о том не ведая, помог горкому партии раскрыть директорскую тайну.

— Какую тайну?

— Видел ты на территории разливочных машин старые ямы, впадины, канавы и площадки, забитые буртами чушек? Сверху брак, а снизу… Директор знал, что делал, когда создавал золотой фонд из сверхплановых выплавок, не попадавших в сводку. Подстилал сам себе соломку там, где в будущем мог бы шлепнуться в лужу. Предусмотрительный товарищ! Создавал видимость устойчивой, ритмичной работы доменного цеха, посылал в министерство, в обком победные реляции, получал поздравления, премии. Горком пресек эту порочную практику. И это для тебя новость, Митяй?

— Да… Нет… Я был уверен, что чугун в буртах некондиционный, и не видел ничего плохого в том, что мы пользовались им в критические моменты. Клиентура не жаловалась… Все это делалось не от хорошей жизни. Металлургические предприятия поставлены в такие жесткие условия материально-технического снабжения, что все мы вынуждены иногда — кто чаще, кто реже — изворачиваться и так и этак.

— То есть ловчить?

— В известном смысле — да, ловчить, но не в интересах личной наживы. Во имя плана.

— Словом, все средства хороши для достижения святой цели? Так, что ли?

— Не так, конечно, но какая-то доля правды есть в твоих словах. Нашему комбинату спущен оптимальный пятилетний план по выплавке чугуна. Иногда создается разрыв между тем, что мы должны сделать и что в наших силах. Государственный план и наши социалистические обязательства часто висят на волоске. Вот почему мы, да не только мы, спасая план, вынуждены хитрить, нарушать, отступать от существующих норм и правил…

— Да, я знаю о таких разрывах. Но я никогда не боролся с ними таким путем, как Булатов.

— Такая твоя обязанность! Когда я был партработником, секретарем парткома комбината, я тоже был непримирим к подобного рода нарушениям. Сейчас, в должности главного инженера, вынужден идти ка компромисс…

— Ты очень откровенен, Митяй. Забыл, с кем говоришь?

Произнес я эти слова дружески, на полуулыбке. Воронков ответил мне так же:

— Откровенен я потому, что говорю с человеком, который прекрасно знает, как и чем порождаются всевозможные уловки со стороны директоров предприятий. — Глаза за стеклами очков праведно ясные. На лице выражение твердой уверенности. — Я доверил тебе, как старому другу, как умному руководителю, самое сокровенное, наболевшее, а ты…

Вот куда привела нас некондиционная чушка. Вот еще с какой неожиданной стороны открылся мне Митяй, которого я когда-то хорошо знал.

Я выяснил больше, чем рассчитывал. Прощаясь с Воронковым, сказал ему:

— Спасибо, Митяй, за прямоту… И не бойся, что я стану вешать на тебя собак.

— И ты, батько, не бойся моей прямоты. Наговорил я тебе сорок бочек арестантов. Не все принимай за чистую монету…

— Ох, Митяй, Митяй!.. Большим шутником ты стал за последние годы. Никак не привыкну к твоей новой манере разговаривать.

Ничуть не смутился всегда совестливый и стыдливый Воронков.

— А язык, утверждают мудрецы, для того и дан человеку, чтобы с его помощью скрывать свои мысли. — Засмеялся, обнял меня. — Опять я пошутил, батя. Нечего мне скрывать. Ни от тебя, ни от Колесова, ни от Булатова и вообще ни от кого!

Проводил меня до двери и вернулся с деловитым видом к себе в кабинет. Неужели он сейчас, после такого разговора, способен работать? Если да, то силен мужик!..

Куда мне теперь податься? Только в горком. На этот раз Колесов оказался на месте. Я подробно рассказал ему все, что узнал от Крамаренко. О встрече с Воронковым умолчал.