В поте лица своего

— Ох, домна-матушка! Ох, братишки вы мои ро́дные горновые!.. Ох, чугуны вы мои, чугуны!..

И поспешно отвернулся, чтобы я не увидел в его глазах слезы.

Вот как неожиданно начал он разогревать свою душу.

Когда идут чугуны, горновые обычно переводят дыхание. Они вдоволь поработали раньше: приготовили трудоемкое ложе для огненной реки, навели порядок на литейном дворе и вокруг домны, пробили летку, зарядили электропушку огнеупорной массой, запаслись ковшами.

Идут чугуны по канаве, а из нее — в сливное устройство и падают с высоты литейного двора в ковш. И над всей оранжево-молочной рекой, от ее истока до устья, яростно клубится черно-бурый тяжелый дым, смешанный с графитом. И нельзя оторвать глаз от плавки. Кто бы ты ни был, пусть даже металлург с полувековым трудовым стажем, ты непременно засмотришься, как молодой чугун, только что рожденный домной, делает свои первые шаги по земле. Куда бы ты ни спешил, непременно остановишься и залюбуешься текущим металлом, еще недавно бывшим холодной рудой. Тысячи и тысячи раз смотрел я на феерическое зрелище — появление на свет чугуна — и все равно не насмотрелся.

Около электропушки, небрежно облокотившись на ее ствол, стоит Сеня Бесфамильный. Деловито и спокойно смотрит на тяжелый бесшумный поток. Победитель, избалованный победами, созерцает привычное дело рук своих.

Сейчас особенно хорошо видно и хорошо чувствуется, как он силен и молод по сравнению с нами, седоголовыми, как ему суждено долго, до конца столетия, выдавать чугуны. Острое чувство зависти к его жизни защемило мое сердце. Никуда от нее не денешься, от зависти, естественна она. Передается от поколения к поколению. Когда-то мне, молодому, завидовали Богатырев, Гарбуз, Антоныч. Теперь, став седым, я сам завидую юным, крепким и умным. Придет время, и Сеня Бесфамильный кому-то позавидует. Пока же он чувствует себя бессмертным владыкой настоящего и будущего. Закон жизни. Ему подвластно все живое. Да, конечно, но все-таки… Очень сладка жизнь, привязывается к ней человек и не может примириться с мыслью, что наступает его закат, а дальше — ничего, никогда, вовеки!

Мы выходим на передний мостик, нестерпимо ярко высветленный плавкой.

Увидев крупную фигуру Крамаренко, горновые со всех сторон закричали ему:

— Добрый день, Леонид Иванович!

— Здорово, первач!

— Мастеру огненных дел привет!

— Салют, молодой человек!

Один сорвал с головы широкополую войлочную, с темными очками шляпу, предохраняющую от жары и шальных огненных капель, и помахал ею перед собой на рыцарский манер, второй поднял над головой ротфронтовский кулак, третий приложил руку к сердцу, четвертый скрестил ладони и потряс ими.

— Леонид Иваныч, давненько у нас не был. За чем хорошим пожаловал?

— На молодых посмотреть и себя, деда, показать. Ну как вы тут?

— Вкалываем потихоньку.

— Где же потихоньку, черти вы этакие?! Слышал я, что для вас вчерашний день был историческим — дали рекордное количество чугуна.

За всех отвечает мой хороший знакомый, счастливый отец Сеня Бесфамильный:

— Правильно, был рекорд. Вчера выплавили две тысячи пятьсот восемьдесят пять тонн.

Крамаренко с восхищением покачал головой.

— Вот тебе и старушка! И в молодости не была такой шустрой и плодовитой. Я бывал на седьмом небе, когда выжимал из нее тысячу тонн. А начальство так просто на руках меня носило, героем первой пятилетки объявило.

Сеня Бесфамильный засмеялся.

— Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой!

— Смотря для кого. Для молодых — да. А для меня, братуха, первая пятилетка свеженькая, вроде вчерашний день для тебя. Я не обеднял оттого, что ты меня в преданье зачислил. Наоборот, горжусь. Да! Это ж надо понимать!

Чем он больше волновался, тем чаще произносил свои любимые слова: «Да! Это ж надо понимать!»

Подошел и мой черед поговорить с молодым горновым Бесфамильным.

— Как поживает твой сынок? — спросил я.

— Растет не по дням, а по часам и минутам. Уже улыбается, барбос!

— Да ну?

— Так оно и есть. Для улыбчивой жизни уродился мужик.

— Ну! Передай ему привет. И матерям заодно — твоей и Александра.

— Обязательно передам! Зашли бы, папаша, к нам на Суворовскую.

— Зайду. Будь здоров.

А чугуны все текут и текут. И непрерывно, кажется, меняют свои цвета: то беловато-розовые, то чисто розовые, то прозрачно-малиновые, то голубовато-дымчатые. Льются и полыхают радужными красками. Текут и греют, светят, радуют.

Восход солнца, заря утренняя и вечерняя, лунная ночь, северное сияние, теплый майский дождь, голос кукушки, соловьиное пение, запах сирени и черемухи лечат души людей. Но еще больше по душе человеку трудовой огонь.

Крамаренко жадно шевелит ноздрями, энергично потирает ладони одна о другую.

— До чего вкусно пахнет плавка! Ох, чугуны вы мои, чугуны! Да! Это ж надо понимать!

Умолкает на минутку, смотрит, что и как делают Сеня Бесфамильный и его подручные.