В поте лица своего

— Ну и жизнь настала у горновых! Мы, первачи, вручную, семь потов проливая, пробивались сквозь огнеупорную массу к горну, а эти, молодые, наследники наши, распечатывают лётку без надрыва — электробуром. Мы часами ломали чугунную канаву карандашом-рельсом, а Сеня с ватагой разрушают ее отбойными молотками: тук-тук — и готово. В тридцатые годы горновые без носилок шагу не могли ступить. Таскали вериги. Сейчас, видишь, мостовой кран с подвешенным на цепях коробом заменил две дюжины носилок и четыре дюжины рук. Скрап убрать — давай электромагнит! Песок, лёточную массу подать — давай кран с коробом! Мы, первачи, около горна чертомелили руками. Теперь, видишь, весь черный труд взяла на себя консольная лебедка. Я, бывало, набивал лётку целых пятьдесят минут. Сейчас Сенька дает пушечный залп, запечатывает лётку не переводя дыхания. И его гербовая печать стоит до новой плавки. Да! Это ж надо понимать. В мои молодые годы пушечные ядра делались из нестойкой огнеупорной глины. Теперь Сенька стреляет в горно ядрами, которые и тысячеградусный огонь не угрызет. Я сегодня творил чугунную канаву, а назавтра ее съедал чугун, и я вынужден был доламывать своими руками, расчищать от хлама и работать новую. Десять человек вместе со мной потели. Деньги, драгоценное время, материалы тратили. Теперь канава, сделанная Сенькой, всю неделю работает. Да!.. В мое время, в первый год своей жизни, домна выходила из строя по три-четыре раза в сутки. Фурмы горели. Теперь и домна не стопорит, и фурмы горят раз в два года. Да! Я с горем пополам пятью нехитрыми контрольными приборами пользовался. Висели они вон в том сыром закутке, около северного водяного фильтра. Теперь Сеня Бесфамильный имеет в распоряжении семьдесят шесть мудрейших приборов. И для них специальный зал выстроен. Да! Бывали тут у нас недавно немцы, англичане, японцы, американцы. Изучали нашу технологию. Ума-разума у нас набирались. Вот оно как! Гнались мы, гнались за ними много лет — и догнали, и обогнали. Да! А было время в мои молодые годы, когда нас иностранцы учили. И делали это не по-джентльменски: куда, мол, ты, русский лапоть, лезешь со своим рылом? Тут же тебе не курная изба, а его величество заграничная техника самого новейшего образца. Испытал я их науку на собственной шкуре.

Есть что вспомнить. Я своими глазами видел, как впервые загорелся наш огонь, который теперь светит на весь мир. Своими руками смастерил его. И я же принимал первые чугуны. Я, можно сказать, был повивальной бабкой домны-уникум, домны-великанши. Да! Это ж надо понимать, чувствовать! На кого замахнулся Булатов? Кого хотел отстранить от исторического огня? Да со мной надо так же уважительно обращаться пожизненно и посмертно, как с Юрием Гагариным. Мы с ним одного поля ягоды. Он в космосе был первым, а я — на земле, в тяжелой индустрии. Что заслужил Крамаренко-старший, то ему и дайте. Согласно главному нашему принципу: каждому по труду. Вот как я расхвастался — и не стыжусь. Стыдно правды и своей гордости стыдиться. Стыдно не знать себе настоящей цены. Стыдно рабочему человеку не чувствовать себя хозяином жизни, отбивать поклоны самодуру или произвольщику.

Слова героя. Справедливейшие слова! Жаль, что их не слышит сейчас Андрюха. Ничего, я все сделаю, чтобы они дошли и до Булатова, и до Колесова, и до всех членов бюро обкома.

Леня разошелся и уже не мог остановиться. Давай, друг, давай!

— В то самое время, когда Гитлер пришел к власти и стал сочинять свои бредовые планы покорения мира, я с товарищами осваивал первую домну-уникум и тем самым готовил для коричневого фюрера смирительную рубашку, откованную из нашего праведного металла. Вот каким я был уже сорок лет назад. Да! Это ж надо понимать, чувствовать. А Булатов…

— Хватит тебе о Булатове! Забудь о нем.

— Как можно забыть про занозу в сердце?

— Можно! Вспоминай «дней прошлых гордые следы» — и про занозу забудешь, и Булатов покажется тебе лилипутом.

Крамаренко хлопнул себя по коленям ладонями, запрокинул седую, но все еще кудрявую голову и рассмеялся. Хорош! До чего хорош! Почему Алеша до сих пор не высек его вот в таком виде в мраморе?

— Уговорил. Да! Верно, в те прошлые, сорокалетней давности дни, я здорово наследил своими лаптями-чунями старшего горнового. Тебя, Саня, в то время, когда пускали первую домну, еще не было в наших краях. Вот были денечки! Жаркие и холодные. Ледяные и пламенные. Ураганные и тихие. Слезные и радостные. Всего мы, первачи, хлебнули. Ох, и досталось же нам!

Крамаренко помолчал, наблюдая, как Сеня Бесфамильный разворачивал электропушку, как легко и быстро запечатал лётку. Чугунный поток иссяк. На литейном дворе резко снизилась сила света. Горели могучие светильники, все вокруг хорошо видно, не было прежней нежной светозарности, которая сопутствует каждой плавке. Без нее цех показался сумрачным. Но лицо Крамаренко, и не освещенное плавкой, все равно было теплым, сияющим, веселым.