В поте лица своего

Рассказывал он о мучительных родах комбината с юмором. Удивлялся собственным подвигам и подвигам товарищей. Рассказывал как солдат, битый-перебитый в тяжелом бою, потерявший много крови, забинтованный с ног до головы и пришедший в себя после перенесенного уже только в госпитале, когда все опасности, все ужасы боя остались далеко позади. Вспоминал свою лихую молодость, совпавшую с молодостью наших пятилеток, — и веселел, вдохновлялся, все меньше и меньше чувствовал свою занозу и все больше забывал о Булатове.

— А было все так. С первого дня нового, тысяча девятьсот тридцать второго года мы, доменщики, усердно тренировались: делали и ломали канавы, меняли фурмы, туда-сюда бегали с ломами, пиками, лопатами, будто бы пробивали лётку, будто бы закупоривали ее. Никто из мастеров и горновых не знал, что это такое, с чем ее едят — домна-уникум. Не было таких у нас. Да и нигде в мире не было. Боязно было жениху венчаться с такой махиной невестой. Не знали и не ведали мы, горновые, с чего начинать, с какого боку сподручнее за ней ухаживать, какого она норова, что любит, а чего терпеть не может.

Пятнадцатого января Совет Труда и Обороны утвердил приемный акт правительственной комиссии, признал, что домна номер один готова к пуску. Наши консультанты из-за океана, американские специалисты тоже признали домну готовой к пуску, но… в теплое время, а не в сорокаградусные морозы. Надо, мол, ждать весны. Оговорка эта одним показалась страхом иностранцев перед русским дедом-морозом, другим — обыкновенной перестраховкой инспецов, третьим — издевательством над героическими усилиями строителей. Ишь, дескать, чего выдумали заокеанские гуси — ждать до весны! Да разве это мыслимо? Так старались, так ударяли, так нагоняли каждый день, каждый день, каждый час, так орали и вопили: «Время, вперед!» — и вдруг на тебе: подождите, господа, благоприятного весеннего времени. Черт вас побери, советчиков! Откуда вы сели на нашу шею? В таком духе и еще покрепче, посолонее выражалась строительная и доменная братва. Чуть ли не хором требовали: «Задувай домну! Даешь чугун!» Да, шума, руготни, митингованья было много в ту пору. Вера на веру пошла. Сила на силу. Неравный был бой. Американских специалистов — кучка, а строителей — десятки тысяч. Да и Москва за нас. И весь народ. Старый и малый ждали, когда же наконец возгорится вечным огнем домна первой пятилетки — наша самая большая надежда.

А мы, доменщики, тем временем готовились к задувке. Не простое, а великое это дело — оживить мертвую домну. Пока нутро у нее не огненное, она только башня в десять с чем-то тысяч тонн металла, огнеупорного кирпича. Сотворили мы внутри домны агромаднейший костер из горбылей, березовых дров, обрезков досок, укороченного кругляка. Уголь подавали ведрами через фурмы. И сами через фурмы в доменное брюхо проникали. Долго пылал костер, сушил сырую огнеупорную кладку. Наконец высушили. И в этот же момент умудрились залить водой звонкую огнеупорную кладку. Что делать? Надо опять изгонять сырость, другого выхода нет. Еще раз развели агромаднейший костер. И на этот раз, слава богу, не обмишулились.

Крамаренко взял меня под руку, и мы спустились с железной галереи на литейный двор.

— Вот сюда, на эту песчаную площадку, мы насыпали две гондолы кокса, подожгли его, напихали в жар штук сто длинных пик. Для чего? Спросил бы ты у меня об этом тогда, под горячую руку, я дал бы тебе по уху, чтобы не путался в ногах. Раскаленные добела пики мы вставляли в фурмы. Печь, понимаешь, разогревали. Да! Здорово учудили. Домна и без этого мероприятия разогрелась, как только в нее стал поступать нагретый до четырехсот градусов воздух. А это дело, воздушное, началось так… Да, постой. Я забыл сказать, что двадцать шестого января мы начали загружать домну шихтой. Самый главный из американцев, мистер Хейвен, вице-президент фирмы «Мак-Ки», скрестил на груди руки и сказал Губарю: «Мы, господин начальник, видит бог, не причастны к вашей опасной затее. Остановитесь, пока не поздно. Домну еще можно спасти. Не задувайте, не пускайте в ее утробу красного петуха. Не послушаетесь нашего доброго совета, пеняйте на себя».

Губарь позвонил наркому: как быть? Серго Орджоникидзе не дал ответа. Попросил позвонить еще раз, часа через три. Губарь так и сделал. Серго ему сказал: «Пригласи к телефону мистера Хейвена». Пригласили. Мистер и наркому сказал то же самое, что и Губарю:

«Зимой, да еще в такие страшные морозы, домну пускать рискованно. Если у вас, конечно, нет каких-либо политических соображений».

Намек был прозрачный. На днях должна была состояться XVII Всесоюзная партийная конференция.

«Хорошо, — сказал нарком, — мы обдумаем ваши возражения».

Серго поехал в Кремль, доложил обстановку Сталину. Тот скомандовал: домну пускать, а предупреждения американцев намотать на ус и сделать все, чтобы мороз не испортил песню. Откуда я все это знаю? Серго рассказывал.