В прах

25 июня 2009 года умирает Майкл Джексон. И весь мир, уже не обращавший на него особого внимания, вдруг вспоминает о его существовании. В эйфории забывается писклявый гном, большой друг жирафов и маленьких мальчиков, — которым его по глупости изувеченное хирургией лицо, должно быть, внушало неподдельный ужас, — и остается лишь прыгающий эльф, чудесное воплощение вековой Америки и вечной юности, музыки, гениальности, всего того, что лучше выражается гиперболой. Так мир, склоняясь над трагической кончиной великого человека, с восхищением открывает для себя новое слово: пропофол.

Ибо новый Моцарт спал плохо. По вечерам он раскладывая свои искусственные волосы на ночном столике, массировал лысый череп, втирал мази, нахваливаемые разными шарлатанами. Затем засовывал себе в горло золотой раструб, инкрустированный бриллиантами и гравированный королевской короной, чтобы доктор туда вливал антидепрессантные, снотворные и успокаивающие средства, ветеринарные микстуры и чудодейственные зелья. Сиделка раздевала его — ласково подтрунивая над миленьким придатком, который могла взять в ладонь и, не приводя в волнение, приласкать — укладывала в постельку и укрывала одеяльцем.

В спальню заходил добрый доктор. Я не сплю, Док, сна ни в одном глазу, канючил современный Моцарт. Что вы мне влили, Док? Совсем не действует, я дрожу и все, посмотрите, как меня трясет, меня знобит, мне страшно, мне кажется, это случится сегодня, придут злые домовые и унесут меня, я не хочу умирать, Док, я хочу заснуть, а завтра танцевать, танцевать.

Славный доктор нежно гладил бедняжку по маленькому черепу, обтянутому прозрачной кожей. Майкл, говорил он, будь умницей, подожди чуть-чуть, сон придет.

Моцарт в своей постельке сучил ножками, набирая в груди басовый тембр и кричал более низким голосом: Док, я плачу тебе довольно много, принеси мне снотворное молочко, давай Док, иначе окажешься на улице, другого выхода у тебя нет, Док.

И выставляя худую ручку из сиреневой шелковой пижамы с золотой каймой, разводами, монограммой «М. J.», расшитой яшмой и бриллиантами, которые отбрасывали в розовом свете усталые блики.

Док вынимал из кармана волшебный флакончик.

Средство действительно похоже на молоко, это правда. При виде флакончика знакомой формы с голубым колпачком и шприца Вольфганг А. Джексон дергался еще больше, но на сей раз от радости и нетерпения. Давай, Док, давай, не тяни, Док!

Снотворное молочко затягивалось в шприц и перетекало в тощую ручку.

Чернокожая нянька провела нежной рукой по взмокшему лбу кумира. Напела несколько нот из старой колыбельной песенки для маленьких негритянских рабов, погасила свет и вышла, бросив последний взгляд на пугающий голый череп, на измученную кожу, на старое, нервное, издерганное тело, в котором наконец уснули маленькая девочка и маленький мальчик.

В ночь, подобную этой и оказавшуюся последней, умершего положили в хромированный, как «бьюик» пятидесятых годов, гроб перед экраном с изображением сумеречного витража, и мир разрыдался.

С детства Жюльен Бюк пишет заказные речи, поздравления, эпиталамы, сонеты, портреты, филиппики, прошения и тексты для песен. Из этого трюкачества он выуживает что-то вроде эфемерной славы, которая осеняет порождающие ее события и развеивается как дым. Если бы не убежденность в том, что он явлен на свет вершить более грандиозные замыслы, он мог бы и дальше довольствоваться этим мелким тщеславием. Живя во времена, когда было достаточно кропать мадригалы и надумывать экспромты, дабы получить покровительство, а то и какую-нибудь ренту, он мог бы сблизиться с Вуатюром и Котеном и радостно выбраться из мрака мансард на яркий свет салонов.

Один из таких салонов как раз устраивает знакомый его друзей, анестезиолог. Общение с художниками, которые завешивают собой его стены и опустошают его фуршеты, отвлекает от запаха операционного блока, от вида вскрытой и истерзанной плоти. Снисходительный меценат, он демонстрирует по галереям и книжным лавкам свой нержавеющий юмор и добродушный цинизм. Ему известна способность Бюка плести александрийские стихи погонными метрами, и вот однажды: написал бы ты оду пропофолу. Об этом благотворном средстве вы узнали недавно, для нас же, эфтаназиологов, это обычная практика, и по сравнению с ним Морфей может отдыхать. Благодаря «Бемби» оно получило мировое признание, и не счесть числа пациентов, которые подставили ему свои вены. Разве это не заслуживает маленькой оды? Хотя бы малюсенькой одочки?

Бюк обходительно соответствует, и вскоре электронная почта доставляет любителю искусств его малюсенькую одочку:

Малюсенькая одочка