В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

«Числа 5 марта начала отниматься правая нога – от носков вверх. Боли в бедре и во всех костях. И в груди. С того же дня перестал без клизмы какать, да и клизмание давало мало: вышла вода, а надуваться невозможно больно (стенокардия). 12-го правая нога отнялась совсем – лежала мертвая и уже не болела, и то же пошло в левой. Не испражнялся уже дней пять. Поставили 17 марта клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал вон от вони и грязи. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся – воняло все дерьмом, а руки, по-моему, до сих пор воняют. Когда меня перетаскивали со стульчака на койку (тот самый сердобольный вертухай и Шурик), Шурик вдруг крикнул:

– Э, ты сцишь.

Пошла вдруг моча, которая уже сутки там сидела»[32].

Через много лет Генрих Алтунян привел меня в здание КГБ на Владимирской – к новому председателю генералу Марчуку в надежде, что он поможет вернуть наши семейные коллекции. Это был первый этаж, а камеры, где погибал Гелий, были под ним – в подвале, и мне казалось, что у меня горят подошвы, что я иду по его запекшейся крови – еще и дорожка на полу была красная.

Конечно, следователи тут же начали больного шантажировать, как это делали всегда: в Чистопольской политической тюрьме так шантажировали тяжело больного Виктора Некипелова. «Вообще-то наши тюремные врачи вполне квалифицированны, вы получаете всю необходимую медицинскую помощь, но, если вы ей не доверяете, хотите других врачей – пожалуйста, пишите покаяние и сами поедете, куда хотите».

Эту пытку, эту последнюю борьбу умирающий, раздираемый болями Гелий выносил девять месяцев. Потом, уже полуслепой и парализованный – процесс распространения метастаз по всему организму шел очень быстро, согласился подписать какую-то подсунутую гэбистами отвратительную бумажку, был помилован (как можно помиловать человека не осужденного, то есть невинного?), освобожден и перевезен в вольную больницу.

«…И все-таки вам очень не хотелось бы, чтобы политический заключенный издох под следствием.

– Да, не хотелось бы.

– Так как же лечить его, как же ему не дать издохнуть?

– Переводить вас в обычную больницу и содержать там под стражей мы не можем. Значит, будут как-то лечить здесь.

– Об этом уже говорено: трупик.

– Есть, Гелий Иванович, единственный вариант.

Может быть, еще не поздно, хотя дело почти окончено и сейчас это труднее, не знаю, пойдет ли на это начальство.

– Опять же – чистосердечное раскаяние?

– Да.

– Так сказать, под медицинской пыткой? Выкручивание рук, да еще к тому же больных?

– Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?

– Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк.

– Не хочу даже слышать такого. <…>

– Смотрите, Гелий Иванович, как бы вы не передумали, когда это будет хуже.

– Вы имеете в виду, что мне станет еще хуже?

„Ну, Гелий Иванович, все может быть“»[33].

Но было уже поздно. Когда диагноз был, наконец, верно поставлен, операцию делать было уже бессмысленно: метастазы были повсюду. Через три месяца Гелий умер.