В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Не помню, показывал ли я ему известные тогда всего десятку человек рассказы Шаламова – у меня не было обыкновения говорить с одними знакомыми о других, да это и не было принято в те годы. Молчаливое отстранение от популярной тогда лагерной темы при ясно понимаемом долге написать об этом было сродни отношению Бондарина к книге Брежнева. Внезапно возросший интерес в его советских формах казался Бондарину непристойным, и он не желал становиться в один ряд с Дьяковым[34], Галиной Серебряковой[35], что обещало большие тиражи и деньги за описание несгибаемых коммунистов, сохранивших и в лагере ленинские идеалы. Но Бондарин не считал себя вправе и ждать лучших времен, как сценаристы Фрид и Дунский, понимая, что многое важное будет забыто, погаснет в сознании. К тому же он был гораздо старше и до «перестройки», к несчастью, не дожил. Немногие опубликованные Одесским музеем фрагменты его записок жестки, честны и беспощадны, как все, что он писал.

«– Переметнемся? – т. е. произведем менку: я тебе щепотку сахару, а ты мне – табачку, махорки. Между прочим, твердый закон: кто выменивает хлеб, сахар на табак, тот и доходит, дает дуба очень скоро. Но есть такие доходяги, с таким страданием в глазах просят они табачку, – готовы отдать даже свои целые ботинки, – отказать невозможно: просят смерти».

Или:

«Ночью у соседа украли ботинки, а нужно идти на развод. Мороз около 50. Еще темно. Нарядчики и самоохранники вышибают с нар, из бараков палкой:

– Последнего нет!

Последнего не должно быть. Так вот, вышел на развод босиком. Пока дошел – ног уже не стало. Тут, на морозе, неторопливый расчет. Метель. А ног уже нет. Успел сказать:

– Поплыл – и берегов не видно»[36].

Но и либеральная советская известность, почти слава для предельно правдивого Бондарина была тоже неприемлема. К «Крутому маршруту» Гинзбург-Аксеновой Сергей Александрович, вероятно (я никогда не говорил с ним об этом), относился с таким же пренебрежением, как Шаламов, писать «датские» стихи, как Толя Жигулин, чтобы прошло хоть что-то из лагерных, – не умел и не хотел. «Тонкая игра» Солженицына с «Новым миром» и с советской властью ему тоже была абсолютно чужда. По-видимому, Сергей Александрович сделал попытку публикации своих записок в «Новом мире», но без тех приемов, которые применял Солженицын. Ему было отказано, и тогда, не желая ставить свои записки рядом с «Крутым маршрутом», Сергей Александрович, как он сам мне сказал, решил не передавать их в самиздат. Он не хотел, чтобы эта смертная мука становилась объектом досужих либеральных обсуждений. А он, абсолютно правдивый русский писатель и человек, попавший волею судеб в оба прославляемых при его жизни места – на Малую Землю и в советский лагерь – о первой перестал писать, а о втором написал для будущих поколений. Бондарин не был титаном, способным, как Шаламов, в одиночку противостоять и советской литературе, и советской общественности, но ничем себя не замарал и выполнил свой писательский и человеческий долг.

Однажды Сергей Александрович мне рассказывал:

– Вчера приходит ко мне Мариэтта Сергеевна Шагинян – из соседней квартиры – и просит совета: что делать?

Она в то время писала книжку, по-моему, о семье Ульяновых, за которую в итоге получила Ленинскую премию – а может быть, до этого, или после этого.