В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Мне еще несколько раз довелось убедиться в маминых почти экстрасенсорных способностях. Один случай – простой и может быть случайностью. Весной 1958 года я не прошел по конкурсу в институт и работал препаратором в лаборатории. Поссорившись в очередной раз с мамой, ушел из дому и поселился поблизости в комнате, которую снимали несколько знакомых студентов, среди них – Виталий Куземко. Молодые люди уходят из дому, это естественный процесс. Я изредка появлялся, менял рубашки, но с мамой не мирился. Тогда моя разумная бабушка вместо всяких переговоров предложила вместе с ней поехать в Москву. Отказываться не было причин, с работой тоже проблем не было, и в Москву мы полетели на самолете. Со стороны восьмидесятилетней бабушки это был подвиг: лететь на дребезжащем Ла-5 или Ил-12, сосать какой-то леденец, чтобы уравновесить давление. Смягчила этот чудовищный для старухи перелет (тогда даже трапов к самолету нормальных не было) только встреча с харьковским физиком – академиком Ильей Михайловичем Лившицем, который тут же подошел к бабушке и заговорил с ней так изысканно-нежно, с такой утонченной любезностью, которых я больше никогда не слышал. В академических кругах память о деде неукоснительно сохранялась многие десятилетия.

Михаил Николаевич Волженский

В Москве мы без всяких сомнений остановились на Тверской (улице Горького) у Чарнецких-Волженских, для чего посреди большой комнаты, где жили тетка, Николай Владимирович, Миша и Саша (рано умерший, с врожденными заболеваниями) были с трудом втиснуты две раскладушки. Гостиниц в Советском Союзе практически не было, они существовали только для государственных командировочных, а привычная советская нищета даже сравнительно «устроенных» семей делала такое «гостевание» привычным и обыкновенным: когда тетка с Мишей или Константин Юрьевич приезжали в Киев, они точно так же ночевали у нас. Алюминиевые раскладушки появились в Советском Союзе сравнительно поздно, их трудно было «достать», и я по мню, как приехавшая в 1955 году из деревни дочь нашей многолетней (и до революции, и после) кухарки Прони спала у бабушки в комнате прямо на полу, подложив кожушок, от которого исходил пряный, острый и незнакомый мне до этого запах овчины.

Но надо вернуться к моему с бабушкой приезду в Москву, точнее, к двум странным догадкам (не знаю, какое слово подобрать) моей матери. Прилетели мы утром, все у родных было как обычно – я уже «гостил» у них с мамой в конце 1940-х, а потом в 1956 году, когда был на первой детской елке в Кремле. Бабушка, отважившаяся на авиационный перелет, на метро ехать отказывалась («мне под землю еще рано»), и мы долго добирались из Измайлово на трамвае. На улице Горького, до того совершенно здоровая, вернувшаяся с работы в детской поликлинике бабушка Надя внезапно почувствовала себя плохо, потеряла сознание, меня послали за кислородными подушками. Приехала «скорая», но через несколько часов Надежда Константиновна умерла. Все были потрясены, громко плакала тут же приехавшая Софья Константиновна, бабушка ей строго и жестко сказала:

– Не смей. Надя слышит, – не знаю, что она думала о жизни после смерти.

Я должен был как-то сообщить об этом матери, очень любившей бабушку Надю. Заказал разговор по телефону, начал что-то, запинаясь, говорить, но она, не дослушав, перебила меня:

– Тетя Надя умерла?

Последняя история, которую я хочу рассказать, для меня и поныне остается совершенно загадочной.

В конце 1976 года, будучи в лагере под Ярославлем, я объявил голодовку. Это была самая мучительная и страшная в моей жизни голодовка. До пятидесяти суток она была без искусственного питания, потом еще пятьдесят с очень мучительными перемежающимися вливаниями… Я действительно мог умереть – некоторые из ирландских террористов и соседей Игоря Волкова по Соловкам к этому сроку умирали. Мои письма домой, конечно, не отправлялись. Но некоторые из маминых писем доходили. Конечно, она ничего не знала об этой голодовке, не знала и о предыдущей, когда я дней двадцать после ареста голодал в «Матросской тишине».

И вдруг я получаю от нее открытку – она должна где-то у меня храниться – что было само по себе странно: обычно мама писала мне довольно длинные письма, но в этой были всего три или четыре фразы, примерно такие: «Дорогой Сережа, от тебя все еще нет писем, и я очень волнуюсь. Сегодня я видела во сне как Арсик умирает от голода. Рядом с ним стоит миска с едой, а он лежит рядом и не ест».

Сын Тимофей с Арсиком.

1976–1977 годы

Я едва живой лежал на койке в карцере и каждый день по три раза мне ставили на пол у двери камеры миски с едой, к которым я не притрагивался.

Не могу этой открытки ни объяснить, ни забыть. После этого в лагерях и тюрьмах я при всей своей решительности иногда побаивался производить какие-то уж совсем жесткие эксперименты, заходить без особой нужды слишком далеко, подозревая, что мама может что-то почувствовать – а у нее было больное сердце.