В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Я в этой молодой компании по своим библиотечно-музейно-концертным интересам казался человеком почти академическим, и одна из наших очаровательных двадцатилетних приятельниц – тогда инструктор райкома комсомола (в хрущевские годы это бывало и в приличных молодежных компаниях) предложила мне для заработка читать лекции (о том, что я уже несколько лет не комсомолец, потому что, закончив школу в 1958 году, никуда не отнес свою учетную карточку, я никому ни в Риге, ни даже в МГУ умудрялся не говорить). Темы я выбрал две: о Сергее Есенине, тогда очень популярном, но почти не переиздававшемся, и о Марине Цветаевой, сборник которой, под редакцией Владимира Орлова, уже был издан, но у меня была и своя берлинская «Разлука», и воспоминания о Цветаевой – тоже изданные в Берлине, «Быт и бытие» Сергея Волконского, да и пересмотрел я всё, что мог, в довольно свободных рижских библиотеках. Допуска в спецхран официально у меня не было (я его получил, переехав в Москву), но, благодаря либерализму библиотекарей (не могу забыть интеллигентнейшую Баумане) и их хорошему ко мне отношению, получить я мог почти всё, что не читали (в основном потому, что и не интересовались) другие, и в свои двадцать лет считал себя очень образованным. Довольно быстро меня сделали членом Общества по распространению («распылению» – говорили мы) знаний, и несколько десятков лекций я прочел уже по путевкам «Знания» (куда позовут, туда я и шел, конечно). Многих не помню, но две лекции остались в памяти.

Пришла заявка из рижской тюрьмы. Я не понимал, что там будет происходить, но оказалось, это была лекция для охранников, возможно, молодых, а не для заключенных. Большой темный зал. Я читал лекцию о Цветаевой. Уж не знаю, как они реагировали на все остальное и что понимали из моего рассказа о белом движении, об эмиграции и стихах Цветаевой, даже на цитаты из «Белого стана», но, когда я прочел:

Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!

– почувствовал в зале какое-то оживление.

Как и полагалось, после десятка моих лекций, конечно, оплачиваемых (я жил за счет этого, кроме денег, которые присылала мама), мне прислали доцента Рижского института литературы в качестве рецензента – очень симпатичную даму, которая прослушала мою лекцию о Есенине. Я считал, что знаю очень много, пересказывал «Роман без вранья» Мариенгофа и какие-то записки Шершеневича из изданий 1920-х годов, среди стихов Есенина прочел две не вошедшие тогда ни в один сборник довольно едкие частушки – одну о Брюсове, другую о Маяковском:

Бежит Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной.
Дядя-дядя, я большой,
Скоро буду с лысиной.

Эх, сыпь, эх, жарь!

Маяковский – бездарь
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмана.

Я был вполне уверен в содержательности своей лекции. Мне ничего сказано не было, но моей приятельнице она написала отзыв, по-видимому, вполне доброжелательный, и прибавила: «Григорьянц – человек, конечно, молодой и знает не так уж много, но стихи читает очень красиво». Господи, мне был 21 год!

В эти рижские времена, кроме статьи о ритмической прозе, я написал для журнала «В мире книг» большую статью об Ольге Кобылянской, а для рижской газеты «Советская молодежь», главным редактором которой был наш приятель Лёша Солоницын, младший брат известного актера, написал целый подвал с рецензией на большую выставку Аркадия Рылова, которую привезли в Рижский музей. Меня Лёша, правда, попросил подписаться «внештатный инструктор райкома комсомола» – ему это надо было для отчетности, поскольку газета комсомольская. Тогда для меня это не имело значения, и я согласился, не объясняя детали моих отношений с комсомолом.

Для меня Рига открывалась во всем своем частью уцелевшем, частью живом богатстве и разнообразии – от остатков готической архитектуры (общежитие нашего факультета как раз и разместилось в полуразрушенном монастыре XVI века и полгода я жил в монашеской келье) до странной и любопытной литературной жизни, где нас официальный Союз писателей затрагивал лишь выступавшими там гостями из Москвы: Андреем Синявским, Васей Аксеновым, Сашей Ароновым, с которыми мы успевали подружиться, и знакомства эти сохранялись на долгие годы. Но, может быть, интереснее был немолодой, чудом спасшийся при немцах поэт Иосиф Гегерманис, печатавший в Москве в журнале «Советиш Геймланд» стихи на идише о поющих тракторах, но меня приводивший к своим еще довоенным друзьям из старой латышской интеллигенции и рассказывавший о все еще живом латышском «короле мыла», у которого на стене до сих пор висит, как остаток былого богатства, пейзаж Ван Гога.