В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Я не помню, получил ли я от Кодрянской ее воспоминания о Бунине. Думаю, что нет, иначе бы все обстоятельства, связанные с этой публикацией уже начали бы раскручиваться. Возможно, я и не отправил Наталье Владимировне это письмо, отложив до того времени, когда в Орле смогу убедиться в серьезности своих обещаний. Но меня быстро сманили в журнал «Юность» и казалось, что потенциальных возможностей будет больше. Так или иначе, было отправлено это письмо или нет, но оно очень характерно для моих настроений и планов того времени – в значительной степени мало реалистичных.

В «Юности», на первый взгляд, было много интересного. Приходили сгорбленные старушки, плохо говорившие по-русски, – сестры Дзержинского; печатались воспоминания Микояна; однажды дверь моего микроскопического кабинетика рывком открыл невысокий лысый крепыш лет шестидесяти и в дверях выпалил:

– Я – Генри!

Мне он почему-то страшно не понравился, и я, радостно улыбаясь, ответил ему:

– А, помню – «Короли и капуста», – хотя прекрасно знал, что это был популярный в те годы публицист, автор сенсационной перед войной книги «Гитлер над Европой», которая с оторванной обложкой – Эрнста Генри тоже посадили в последние годы жизни Сталина, – была у двоюродного моего деда Константина Чарнецкого.

Генри обиженно выскочил, и слава богу. Тогда я не знал, что в эти годы он «работал» и с Сахаровым, и с Солженицыным, а в конце 1920-х именно он завербовал в Англии Гая Бёрджесса, положив начало «Кембриджской пятерке».

Юнна Мориц предложила мне написать вместе сценарий мультфильма по сюжетам Хармса, но у нее начался очередной приступ хандры и ничего из этого не вышло.

Как раз в моей каморке Евгений Александрович Евтушенко «обрабатывал» и пытался купить (возможностью издать книгу, стать преуспевающим советским писателем) только что вернувшегося из ссылки Иосифа Бродского. Я, поняв к чему дело идет, плюнул и вышел.

Алла Гербер – тогда звезда журналистики, блестящий очеркист «Известий» при Алексее Ивановиче Аджубее, хотела поработать в «Юности», где в отделе публицистики была вакансия. Еврей Вишняков – работающий член редколлегии – отказал ей и ответил: «Корабль и так перегружен «лифшицами»». Евреем был ответственный секретарь Железнов, в отделе сатиры – Марк Розовский, Аркаша Арканов и Гриша Горин. Кроме них – Натан Злотников в отделе поэзии. И все очень боялись окрика из антисемитского ЦК КПСС.

И все-таки это шло мимо меня. Я не понимал самого главного, потому что был абсолютно чужд и глух к тому, какое значение имел журнал для советского общества. Об этом мало что написано, да и я это понял только в последние годы. Фантастически популярный журнал с тиражом около пяти миллионов («Но мы не догнали еще журнал «Здоровье», – с отвращением говорил на редколлегии Олег Чухонцев) при, казалось бы, не таком уж высоком уровне прозы молодых Васи Аксенова и Толи Гладилина, стихов Вознесенского, Рождественского и Евтушенко, а потом многие годы их все новых и новых продолжателей – оказал на десятки миллионов читателей (практически – на все советское общество) влияние, вероятно, гораздо большее, чем «Новый мир» и «Известия» при Аджубее. «Юность» была почти аполитичным журналом в глубоко политизированной стране. Это была тихая революция, которую тогда никто не заметил. В том числе и я.

Я был глубоко равнодушен к «палаткам на снегу» и всей подобной околокомсомольской идеологической псевдоромантике. Но и у очень симпатичного мне Булата его

Но если вдруг когда-нибудь
мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье
ни покачнуло б шар земной,
я все равно паду на той,
на той единственной, гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной

мне было абсолютно чуждо. И «Десять дней, которые потрясли мир» с Высоцким у Любимова казались мне апофеозом варварства. И шатровские «Народовольцы», и «Большевики» в «Современнике» ничего, кроме скуки, у меня не вызывали – в крови, от бабушки, от дедов у меня осталась память о народовольцах с их исступленным самопожертвованием и бессмысленным приближением разбойного 1917 года. Полная чуждость либеральному советскому миру, которую я ощутил в «Юности» и которая продолжала сказываться в диссидентской среде, где большинство медленно и с трудом переживало разочарование в «коммунистических идеалах», создавала мне много внутренних проблем.